Дворянство Франции в XVI-XVII веках (Мандру, 2010)

Восторженно идеализируя благородное прошлое рыцарства, современники без труда описывали эволюцию, разворачивающуюся у них на глазах. В 1576 году — по общему признанию, в самый разгар Религиозных войн — Клод Атон писал:

«В минувшие дни дворяне Франции получали этот благородный титул от королей и принцев за свое мужество и добрую службу, которую они оказывали этим принцам и королям, и своей родине, Франции. Они были благочестивыми, верными, набожными, мудрыми, благоразумными, кроткими, добрыми и милосердными по отношению к своим подданным и другим людям… Дворяне, которые некогда являлись воплощением благородства, ныне — грабители, убийцы, еретики, неверные и непочтительные, идолопоклонники, безумцы, жестокие, гордые и высокомерные, они похищают имущество других людей, кощунствуют и угнетают народ…» *.

Несмотря на некоторую преувеличенность, эта жалоба выражает разочарование простолюдина в благородном сословии.

От старого правового определения дворянства, благодаря которому это сословие так четко отличалось от остальных в XIV веке, мало что осталось. Право быть посвященным в рыцари и сама эта практи-

[142]

ка были забыты. Право иметь свободную и военную вотчину без особого разрешения осталось, но это право подкосила практика тайного анноблирования через покупку поместья. Без сомнения, память о воинской доблести еще сохранилась: дворяне были воинами, первыми на земле. Но если они не откликались на призыв короля явиться на помощь с оружием — как случалось множество раз, особенно в 1575 и 1635 годы, — то это объясняется не в последнюю очередь тем, что они утеряли понятие о воинском долге, а частично и тем, что монархия стала набирать профессиональные армии, в которых дворяне по-прежнему могли быть офицерами, но которые больше не походили на феодальные армии прошлого. Следовательно, от их военного призвания остались одни воспоминания — трофеи в замках, песни и легенды о древних битвах, славная генеалогия и даже чувство личной чести. Можно сказать, что турниры, дуэли и склонность к мелким грабительским набегам друг на друга и мятежам против королевской власти восходят к той же традиции, но в них также отражаются и другие тенденции, в первую очередь последствия социального и экономического давления.

Как бы то ни было, их военная функция продолжала проявляться в прилагающихся к ней административных прерогативах. В дворянском поместье сеньор вершил справедливость через судью, который был его представителем. Он повышал налоги, которые оставались значительными, поскольку собирались натурой; хотя они были, так сказать, привязаны к земле и точно так же собирались и буржуа, как обычный поземельный налог, когда собственность переходила в их руки, — факт, который со временем затуманил само определение благородного статуса.

В конце концов, у дворян остались уже не прерогативы, касающиеся их военных и административных функций, потерявшиеся в результате постоянного давления со стороны монархии, а те, что касались их прав, и имевшие небольшое значение три века назад. Некоторые уже стали называть эти права привилегиями дворянства. Так, у них было свое собственное гражданское и уголовное право: закон о наследовании, благодаря которому поместья в большинстве провинций оставались в руках перворожденных сыновей, и уголовный закон, который запрещал карать дворян повешением. Кроме того, они были освобождены от постоянных королевских налогов, т. е., в первую очередь, от тальи. Этот самый главный отличительный признак дворянства, в сочетании с запретом на «оскорбление достоинства», которое применялось как в процессах по сельским делам, так и по торговым и выражал то, что подразумевалось во фра-

[143]

зе «жить по-благородному», и служил принципиальным разграничителем между дворянами и простолюдинами. Это и были самые крепкие узы, связывающие класс воедино.

Таким образом, дворянство все-таки являлось привилегированным правящим классом и намеревалось оставаться таковым. Его первенство, которое выражалось ежедневно множеством способов, начиная с наличия особой скамьи в церкви и кончая правом на сеньориальный суд, поддерживалось концепциями частично совершенно мифическими, например расовыми: якобы дворяне были совсем другой крови, нежели простолюдины; они были «благородны». В XVI веке выражение «свободный и благородный», безусловно, применялось и к гуманистам, тем, кто пропитался «человеческими качествами», но идея особой, голубой крови по-прежнему держалась. И опять-таки, дворяне постоянно оглядывались с ностальгией в прошлое, указывая на свою особую военную роль. Независимо от того, имелись ли у них великие предки или нет, материальное благосостояние дворян зависело от войны. Взятие пленных, с последующим выкупом, и откровенный грабеж, которые она позволяла, долгое время — особенно в XIV – XV веках — являлись самым легким инструментом решения финансовых затруднений. Дворяне брались за оружие, неважно по какому поводу, постоянно, и тогда у них было для этого множество возможностей. Феодальный строй, который оставался более действенным в одних областях, чем в других, составлял основу подобной гегемонии. Правда, у нас нет документов, описывающих отношения между замком и деревенской общиной (или даже место дворян в городской общине). Ремесленники и крестьяне каждое воскресенье встречались в церкви, где сеньор имел свое зарезервированное за ним место на первой скамье, а часто и на хорах. Обе первые группы постоянно контактировали в течение года, одна кормила другую, обе платили налоги и баналитет, проклинали голубей и охоту, ворчали на мельника и управляющего, судью и адвоката, надоедливых представителей сеньора в сельской общине. В том, что касалось экономической основы социальной власти дворянства, то ей по-прежнему оставалась земля.

Тем не менее новая эра открылась повсеместным кризисом сбора сеньориальных податей, и хотя он затронул доходы гораздо больше, чем сеньориальную власть как таковую, и никакого переворота сама структура не испытала, все же этот кризис повлиял на все источники доходов дворянства. Например, их юридические права перестали быть выгодными. Сеньор должен был платить судье не землей, а деньгами, и даже если ему удавалось вынудить своего арендатора помочь и дать судье взятку, остальную часть ему приходилось платить

[144]

самому. Кроме того, во многих поместьях дохода со штрафов и конфискаций не хватало даже для оплаты услуг самых мелких судебных чиновников — тюремщика и палача, — не говоря о еде для заключенных. Для того чтобы получить выгоду с сеньориального суда, были необходимы большие, серьезные предприятия, такие как серия процессов над ведьмами, во время которых осуждались целые деревни. Но чаще всего обвинение срывалось, и в любом случае королевские суды составляли серьезную конкуренцию, быстро одерживая вверх над местными чиновниками и захватывая дела еще до апелляции, и таких случаев становилось с каждым годом все больше. В правовой сфере дворяне теряли и деньги и привилегии.

В целом дела складывались так, что землевладельцы оказывались в крайне невыгодном экономическом положении. С одной стороны, цены росли, хотя это отражалось и на натуральном хозяйстве и, следовательно, повышало доходность, но в гораздо большей степени это касалось товаров ремесленного производства в городах, так что рост доходов скрадывался ростом расходов. С другой стороны, в результате полувековых Итальянских войн, от Карла VIII до Генриха II, класс в целом приобрел вкус к роскоши, помпезным украшениям и такому образу жизни, в котором игры, охота, искусства и женщины занимали важное место. Одного этого некомпенсированного сверх-потребления достаточно для объяснения глубокого кризиса этой группы, который совпал с обогащением торговой буржуазии. Нет ничего удивительного в том, что через полгода после смерти Генриха II сразу 1500 французских солдат и дворян отправились на Сицилию служить королю Испании; и в том, с каким пылом молодые дворяне обращались к военной карьере — у них не было другого способа найти себе место под солнцем, — а их старшие братья, наследники поместий, отказывались служить, когда их призывали по древнему обычаю, ссылаясь на необходимость оставаться дома, чтобы приглядывать за хозяйством. Ничего удивительного нет и в том, что в 1614 году дворянское сословие столь яростно отстаивало свои привилегии и требовало восстановления своего ставшего спорным превосходства над другими сословиями.

Глубина этого кризиса (доминирующий класс на пути к потере своего имущества) можно измерить теми усилиями, которые предпринимались во всех направлениях для консолидации состояний. На протяжении столетий без долгих размышлений использовалась накопительная церковная комменда; институализированная конкордатом 1516 года, она продолжала действовать на благо почти исключительно одного дворянства. Браки с наследницами богачей, до-

[145]

черьми «сторонников» и «откупщиков» всегда были в ходу, и такой способ консолидации никогда не забывался. Некоторые дворяне занимались сутяжничеством и, будто ростовщики, годами требовали каких-нибудь нескольких ливров. Самые ловкие пристроились к королю и пытались добиться какой-нибудь службы при дворе — начиная с XIV века, но больше всего в XVI веке — пенсий, дотаций, вознаграждений, которые и составляли их доходы. Но в конце концов все оказались готовы взяться за оружие, когда королевская власть попыталась наложить на них государственную подать. В эпоху крупных народных волнений начала XVII века именно это было одной из самых частых причин дворянских мятежей. Наконец — а положение молодежи здесь является четким указателем — в начале XVII века можно было часто видеть, как младшие представители семейств всей душой отдавались мошенничеству, чтобы обеспечить себя деньгами; эта практика была особенно распространена в Париже, где у нее было множество жертв и где по этому поводу проводилось столько судебных процессов, что Парламент в 1624 году запретил давать ссуды и под залог, и без залогов молодым дворянам, у которых не было другого способа извлечь пользу из своего имени: «запрещается всем людям какого-либо сословия, титула и звания ссужать деньгами детей из хороших семейств, даже если они заявляют о том, что совершеннолетние, даже если они действительно совершеннолетние или представляют выписку из церковной книги тем, кто им дает деньги в долг; всем купцам, ювелирам, игрокам и прочим…» **.

Разнообразие методов, к которым прибегали представители традиционной знати, чтобы адаптироваться к ухудшающейся экономической ситуации, не должно нас обманывать: не было ни распыления, ни порчи. Честь дворянина, бравшего в жены дочь финансиста, от этого не страдала, и он не превращался в буржуа. Те, кто закладывал фамильные драгоценности, из-за таких махинаций не теряли своего статуса. Совсем напротив. Перед лицом поднимающейся буржуазии старая знать смыкала свои ряды, борясь с проникновением в них чужаков и замыкаясь в себе. На протяжении всего XVII века предпринимались подобные защитные меры, почти обратившие сословие в касту. В начале века деятельность юристов, таких как Шарль Луазо, которые бесцеремонно взялись изучать все те способы, при помощи которых простолюдин может выйти в дворяне, помогла знати осознать эту угрозу, появившуюся лишь в XVI веке. Теоретически, говорил Луазо, никакое анноблирование невозможно без согласия суве-

[146]

рена, но у простолюдинов в распоряжении множество разных трюков. Приобретая дворянское поместье, фьеф, они могли тайком завладеть и деревней. Или же они могли несколько лет прослужить какому-нибудь сеньору, а потом нагло потребовать, чтобы на основании этой службы с них сняли талью, что и означало неписанное анноблирование. Официальные методы тоже имели значение. Основных процедур было две: назначение на высокий пост (коннетабля, канцлера, суперинтенданта финансов, главного камергера, главного сокольничего, главного альмонария и т. д.) или должным образом зарегистрированный патент о дворянстве, пожалованный в оплату каких-либо услуг лично королю. Без сомнения, такие новые члены знати всегда воспринимались как выскочки и должны были потратить некоторое время, чтобы избавиться от клейма простолюдина. Г. Бюде даже заявлял, что люди, пожалованные знатностью через королевские патенты, начинают считаться дворянами лишь в третьем поколении. Но в конце XVI в. знать пошла дальше подобного заключения своих новых членов во временный карантин. Традиционные аристократы требовали от короля вообще прекратить подобную практику и одновременно восстановить почтение к старым рыцарским орденам, таким как орден Св. Михаила, и старые вассальные связи, с их иллюзорной свободой от загрязнения плебеями.

Несомненно, подобные требования, проявление защитной реакции знати, не удовлетворялись вплоть до времени Кольбера, да и тогда лишь частично. При Ришелье попытка контролировать знатные титулы и родословные, предпринятая в 1630-х годах, судя по всему, оборвалась без продолжения. Мятежные аристократы так дурно обращались с монархией во второй половине XVI века и так часто ей угрожали в начале XVII века, что последняя перестала во всем разделять их взгляды. Короли так никогда и не отказались от практики жалования дворянством через патенты, что позволяло им распределять весьма желанные почести, и продолжали поощрять формирование новой категории знати, дворянства мантии, рядом с дворянством шпаги. В конце концов, что было немаловажно, им таким образом удалось подчинить своей власти этот вечно недовольный, бунтарский класс, который тем более был помехой, что перестал быть полезным: в этом подчинении и состояла истинная цель запрещения дуэлей или снос замков. В соответствии с королевскими планами, в конце концов один только феодальный строй и поддерживал социальное доминирование дворянства. Это означает, что оно продолжалось со все большим трудом, становясь объектом множества вызовов и угроз, и сам класс оказался в неустойчивом, неуютном состоянии вплоть до конца XVIII века.

[147]

Цитируется по изд.: Мандру Р. Франция раннего Нового времени, 1500-1640. Эссе по исторической психологии. М., 2010, с. 142-147.

Примечания

* Cl. Haton. Mémoires, II, 854 – 855.

** A. N., AD, III, 29, 78.