Холопство и холопы в период феодальной раздробленности

За три столетия (XIII—XV века) мы не встретим в русских памятниках намеков на какие-либо попытки со стороны княжеской власти оказать воздействие на холоповладение в его внутреннем укладе, на

[22]

попытки вмешаться в отношения между господами и холопами, хотя при постоянной борьбе с соседями - соперникам и искушение вторгнуться в эту область должно было иметь острый характер. Холопы являлись глубоким социальным тылом противника, его наиболее интимной «за пазушной» позицией, и поднять их на борьбу с господами, при умелом и осторожном подходе, было весьма соблазнительно. В отпор демагогическим покушениям некоторых князей XII века затронуть эту область, если не прямо, то хоть косвенно в лице закупов и вдачей, феодальная Русь дружно и замечательно последовательно ощетинивается ходячими формулами договорных отношений, гарантирующими, поскольку и где это было возможно, реставрацию холопо-владельческих отношений ad integrum и систематическое возвращение к условиям, имевшим  место до данного вооруженного столкновения. 1

 Конечно, соглашения эти не были и не могли быть устойчивыми по существу, ибо сильная сторона едва ли постеснялась бы завтра же нарушить сегодняшний договор о непереманивании чужих холопов; если бы это было ей выгодно, но именно потому-то мы и встречаем упорное и постоянное подкрепление в договорных статьях вое одного и того же мотива о холопах на протяжении более чем трехсот лет. Самое повторение этих формул показывает, насколько «холопий, вопрос» был тогда живуч и тревожен и насколько он был неразрешим: сильная сторона, сокрушая сторону слабую, должна была переманивать к себе чужих холопов, а сторона слабая должна была держаться за свой живой инвентарь и руками и зубами, выговаривая, хотя бы только на бумаге, признание неприкосновенности своего холопьего богатства.

Но недаром одним из важнейших моментов хозяйственной политики и Москвы и, в свое время, других сильных княжений (Твери, Ярославля, Рязани й) т. д.) было систематическое раскидывание по всем направлениям, и особенно по пограничным местностям, в выгодных для себя пунктах огромной сети слобод. Эти слободы, заметные еще в XII веке и все умножавшиеся в последующие столетия, служили; весьма сильным средством для приманивания населения из чужих владений.

Некоторые из этих слобод (например, Морева в Деревской пятине, Юрьева в Рузе, Маринина в Переяславле Залесском, Задубровская в Кашине, Остафьева на Белоозере, Корякова в Юрьевце Поволжском и т. д.) охватывали округи, вмещавшие не один десяток сельских поселений. 2

 Такова постановка холопьего вопроса по отношению к врагам или соперникам снаружи: Noli me tangere! — с молчаливым допущением: «Обещаем, что и мы тоже тебя с этой стороны не тронем». Постоянное повторение статей о неприкосновенности холопства гласит о том, что внутри самой владельческой среды, в принципе по крайней мере, уже успело сложиться и окрепнуть уважительное отношение к холоповладению как таковому, стремление совместно оберегать и щадить его при конфликтах, — и о том, что переманивание чужих холопов было фактом, вызывавшим осуждение и упреки с точки зрения социальной благопристойности, принятой между тогдашними сильными мира сего. Сколь ни незначительно было психологическое давление этой презумпции на строение и развитие социальных отношений, все же оно не могло не сказываться в виде известных коррективов и в «замятии» и в

____

1. Договорные грамоты passim. Например, СГГД, т. I, № 28, 36, 62, 76—77 и многие другие.

2. Изучение сети слобод эпохи феодальной раздробленности представляет большой социально-динамический интерес, но вопрос о слободах доселе оставался почему-то за пределом историографического русла. По наблюдениям С. Б. Веселовского, слобод, оставивших в памятниках XIV—XVI вв. заметный след, насчитывалось не менее 250. На деле их было, конечно, гораздо больше. Они устраивались, как правило, для переманивания чужого населения, и в первую очередь, беглых холопов. Отметим на территории Румынии три крупных Слободзеи.

[23]

периоды «тишины» выражая принцип осторожного отношения к холопьей собственности дерущихся. Оно implicite содержало в себе мысль об общей солидарности всех холоповладельцев и подавляло волю к свободе у самих холопов, сообщая гнету, над ними тяготевшему, характер всеми дружно признаваемого «общественного мнения», неустанно поддерживаемого к тому же и церковными проповедями о необходимости повиновения рабов своим господам. Власть господ над холопами приобретала в этом освещении характер как бы стихийной силы, непререкаемо и неумолимо подавлявшей человеческую волю.

 Идея холопства как явления, юридически неприкосновенного, не допускающего никакого правового воздействия извне, выражалась не только в форме оградительных договорных статей, но — и это главное — в общей настороженности холоповладельцев, и социальных групп, к ним примыкавших. Насколько чувствительно к этой стороне дела было владельческое общество и насколько нервно оно воспринимало и толковало всякий намек на вторжение посторонней силы в область ходоповладекия, мы можем судить по тому, что холоповладельцев заставлял сильно тревожиться даже факт включения холопов в перепись, а тем более всякая попытка подчинить их общим принципам податной политики.

 Заглянув во внутреннее строение удельного княжения или феодальной вотчины боярина, мы увидели бы, что феодальный государь-князь, и его крупный боярин обязательно окружены плотными кольцами своих вольных и не вольных слуг, т. е. людей, слушающих и исполняющих отдаваемые государем-господином приказания.  Слуги не вольные не стоят при этом на заднем плане: они всегда находятся в особом приближении к своему повелителю и житейски даже ближе к нему, чем слуги вольные, могущие завтра смениться, отъехав к соседу, может быть, даже к врагу своего прежнего хозяина. Привычка действовать, опираясь на каждом шагу на слуг невольных, побуждала сильных людей того времени пользоваться холопами даже для письмоводства, передавая дьяков-холопов по наследству своим детям наравне с остальной челядью.

 Устроенные специально для сманивания чужих холопов слободы, действовавшие в интересах своих сильных территориальных хозяев в качестве социальных натяжных пластырей, имели такое значение (особенно слободы Новгорода Великого и vice versa московских вели ких князей), что даже татары принуждены были бороться с их влиянием, запрещая сманивать в слободы группы населения, специально, по разным соображениям, выделенные татарами, например; «числяков и ордынцев», или группы, особенно нужные им по своим функциям, например, ямщиков, пардусников и т. д. Иногда татары даже противопоставляли слободам русских феодалов и князей свои собственные татарские слободы — столь действительным находили тогда это средство привлечения к себе населения.

 На холопах не только строилось все хозяйство князей и бояр удельного времени, но при их же обязательной помощи функционировал домашний обиход князя и боярина и действовала административно-судебная власть русских феодалов. И князь и боярин творят свой суд и расправу, не только опираясь на своих холопов физически, при постоянном тесном окружении ими, но, более того, используя их и для делопроизводства, путем поручения и передоверия холопам своих правительственных и судебных полномочий. Правда, по документам удельного времени мы лишь с трудом можем разглядеть индивидуальные черты живых представителей этой верхней холопьей категории, на

[24]

памятники XIV—XV веков открывают возможность довольно явственно представить себе общий облик тиунов, доводчиков, паробков и т. д., при помощи которых князь и боярин управляли подвластным населением. Бичом населения был не столько жадный, но неповоротливый и неизобретательный сам князь-государь — Рюрикович, гедиминович или представитель старого сановного боярства, сколько окружавшая такого правителя юркая, дерзкая, наглая, пронырливая и затейливая холопья свора. По уставным грамотам, длинной цепью идущим от 1398 г. до самого конца XVII века, мы попытаемся ниже обрисовать облик этого привилегированного слоя холопов удельного времени.

Конец XV века является порой образования Русского государства. Усиление московской великокняжеской власти шло параллельно с ослаблением власти удельных князей. Для Западной Европы тот же самый процесс получил яркую характеристику в трудах Энгельса. Энгельс писал, «что во всей этой всеобщей путанице королевская власть (das Königtum) была прогрессивным элементом, — это совершенно очевидно. Она была представительницей порядка в беспорядке, представительницей образующейся нации в противоположность раздроблению на бунтующие вассальные государства. Все революционные элементы, которые образовались под поверхностью феодализма, тяготели к королевской власти, точно так же, как королевская власть тяготела к ним». 1

 Но пережитки феодальной раздробленности сохранились в Русском государстве даже в XVI веке. По словам В. И. Ленина, «государство распадалось на отдельные земли, частью даже княжества, сохранившие живые следы прежней автономии, особенности в управлении, иногда свои особые войска (местные бояре ходили на войну со своими полками), особенные таможенные границы и т. д.». 2

Что же унаследовала от эпохи феодальной раздробленности Москва, когда она к концу XV века изменила свою прежнюю роль одного из сильных удельных княжеств на роль главного, даже единственного политического центра всей тогдашней Великороссии?

 Разбивая или опрокидывая малые и великие удельные столы, политически уничтожая своих соседей и соперников, Москва, однако; часто не доламывала их гнезд по свойственным деловым людям того времени осторожности и предоставляла удельным традициям мирно дотлевать на своих привычных местах. Бывшие удельные владыки, после утраты ими своих дворовых воинств, — своего рода зубов и когтей удельного княжья, — либо переведенных на московскую службу, либо просто разогнанных, не могли более угрожать Москве всерьез.

Удельный князь, кашинский или микулинский, окруженный в домашнем быту своей привычной наследственной холопьей дворней, мог доживать свой век на уделе и даже управлять им, пока Москва не находила нужным по своим расчетам и соображениям лишить его даже этой власти — эфемерной, поскольку и на своей наследственной территории он был окружен уже не ему, а Москве подчиненной военной силой.

При своевременном изъявлении покорности Москве за князем мог сохраняться некоторый штат его охотничьей боевой дворни, увлекаемой им за собою, когда он; со своим скарбом и домочадцами должен был перекочевывать на берега Москва-реки, переходя в состояние простого московского послужильца, т. е. полу-холопа своего дальнего родича, сидевшего в московском Кремле. Меняя свое насиженное прадедовское место на берегах Мологи или Клязьмы на подмосковную усадьбу на берегах Истры или Яузы, он становился совсем безопасным. До поры до времени Москва могла относительно спокойно взирать на эту

______

1. Маркс и Энгельс. Соч., т. , XVI ч. 1, стр. 445.

2. В. И. Ленин. Соч., т. I, стр. 74.

[25]

срезанную со своих корней удельную поросль с ее телохранителями,  тиунами-управителями, ловчими, псарями, выжлятниками, медвежатниками и т. д. Но могли ли безразлично относиться к многотысячной в своей совокупности боярской дворне служилые элементы, в течение одного-двух столетий испомещавшиеся под Москвой и в окружавших ее уездах? Если же эти служилые люди перебрасывались массами на новью, непривычные места В Ярославский, Тверской, Рязанский и другие бывшие уделы, где им приходилось устраиваться в незнакомых условиях, на сыром корню, подыскивая крестьянские и холопьи свободные руки для ведения хозяйства и для боевой работы, тем более они должны были смотреть на последние остатки былого удельного великолепия со злобой и завистью. В ответ на эти, естественные в их положении, настроения они должны были переносить презрительные жесты не только самих удельных потентатов, трактовавших их как своих собственных вчерашних холопов (чем новые помещики во многих случаях в действительности и были), но даже и их старых, к ним приросших удельных слуг.

 В самом «московском кулаке», на грязных, но бойких московских улицах, бывшие тверские, ярославские или шуйские холопы, доезжачие и псари своих государей, с хорошими или дурными счетами с ними, бродили вооруженными толпами или выстраивались на смотрах под кремлёвскими стенами, и чувство зависти ко вновь построенным боярским хоромам должно было быть у них очень острым.

 Остатки удельного богатства не могли не беспокоить и не манить многочисленных нещедро устроенных и в уездные корпорации не сверстанных, физических господ положения. На пути к их хозяйственному обзаведению в новых условиях (поскольку они уже успели проникнуть в столичные разряды) были остатки у крупных феодалов нередко многосотенных, а в совокупности даже многотысячных отрядов, их окружавших. Феодалы эти, под личиной вольной или невольной слепой покорности! и раболепного приравнения себя в ходячих формулах положению своих собственных подлинных «старинных холопов», не могли не таить горьких воспоминаний о вчерашней независимости, а быть может, и мечтаний о ее реставрации в случае (не вполне невозможном) ослабления или шатания власти в московском Кремле. После 1533 г. к этому прибавились и другие, более реальные, соображения: реставрация удельных традиций, с их счетами и потасовками, стала осязательным фактом, окарикатуренным московской теснотой и уже сложившейся системой московской бюрократической централизации, настолько выгодной в финансовых вопросах для всякого правящего круга, что на разрушение ее ни у Шуйских, ни у Бельских, — тогдашних господ положения, — просто не могла подняться рука. Когда в разгоревшейся боярской смуте на улицах Москвы бушевали шайки боярской челяди и новоиспеченных, только вчера поверстанных московских помещиков, столичные правители не могли не чувствовать всей опасности дальнейшего существования значительных боярских вооруженных отрядов. Интерес поживы за счет боярских усадеб сливался в этом случае с деловым интересом, требовавшим полицейского обеспечения государственного порядка. В этой-то обстановке и родилась, наконец, некоторая 'Общая политика Москвы по отношению к холопству в целом.

 Политика феодального правительства, конечно, может быть в должной мере понята и оценена только в свете экономического развития русских земель в XV—XVI веках, выразившегося в росте товарно-денежных отношений, общественного разделения труда, рыночной системы, к которой должна была приспосабливаться феодальная вотчина. Развитие экономических связей подготовило процесс образования централизованного феодального государства. «В России роль объединения

[26]

национальностей взяли на себя великороссы, имевшие во главе (исторически сложившуюся сильную и организованную дворянскую военную бюрократию». 1

 Перед Москвой как политическим центром, распоряжавшимся судьбами и средствами всей тогдашней Великороссии, явления холопьего быта и обычного холопьего права выдвинули ряд задач, весьма между собою различных и даже противоречивых. Скопление в самой столице и в наиболее важных пунктах Московского государства больших количеств выезжих слуг, притягивавших вместе с собою в московское подчинение и тысячные массы своих вассалов и холопов, в XIV— XV веках было выгодно для московских государей. Но наступил момент, когда холопий вопрос не мог не сделаться источником беспокойства и смущения для умов московского приказного управления, и мы будем наблюдать поэтому в политике Московского государства по холопьему вопросу смену разных настроений. Препятствовать притоку новых от рядов боевых слуг, если они «въезжали» в московские пределы в сопровождении значительных вооруженных свит, вроде свиты, при веденной пресловутым боярином Родионом, 2 или дружин опытных степных наездников, следовавших за знатными татарскими мурзами,  — с московской точки зрения было бы Неразумно. Скопление в Москве этого в первых поколениях чуждого московским традициям вооруженного люда, еще слабо с московским населением связанного, в то время как юго-западные и южные границы государства отстояли от столицы всего на 200—300 км, при постоянной возможности внутренних смут и внешних конфликтов, не могло не внушать в Кремле серьезных опасений. Ломать холопьи аккумуляции роспуском и разгоном было трудно и, по военным соображениям, нерасчетливо, а оставлять положение долгое время в этом межеумочном состоянии — небезопасно. Следуя своему, веками выношенному и из народной русской логики почерпнутому, принципу не торопиться, а выжидать и наблюдать, русское феодальное правительство в течение целых 50 лет, от середины XV века до первого десятилетия XVI века, охраняя своих холоповладельцев, занимает в вопросах холопьего права позицию как бы вооруженного нейтралитета, символически выраженного (в сфере судебного процесса) фигурой московского окольничего, «стоявшего у поля» и только наблюдавшего за конфликтом сторон на судебном поединке. Но слишком долго играть в вопросах холопьего права роль окольничего московскому законодателю было невозможно. Ход вещей вынудил медлительный московский приказ к ряду активных выступлений.

 Не столкнуться с холопством Москва не могла. Однако самому крутому приказному политику было ясно, что столкновение это не должно было быть ни резким, ни бурным, несмотря на всю глубину возникавших «вопросов» и на огромные последствия того или иного их решения в дальнейшем.

 Столкнувшись в XVI веке с холопством, Московское государство встретило фронт крепко между собою сросшихся идей: кроме факта, холоповладение было еще и сложной (идеологической структурой, тем, что принято называть «миросозерцанием». Для того чтобы уяснить себе смысл и характер борьбы Московского государства с некоторыми чертами холопьего права, мы должны оценить и взвесить, идейные трудности, возникавшие на этом пути перед вотчиной московских государей.

_____

1. И. В. Сталин. Марксизм и национально-колониальный вопрос, стр. 10. Партиздат, 1934 г.

2. Если верить фамильному преданию, державшемуся в родах, пошедших от этого Родиона Несторовича, он привел с собою 1700 человек, т. е. вооруженную массу чуть не трех кавалерийских полков позднейшего времени.

[27]

Цитируется по изд.: Яковлев А.И. Холопство и холопы в Московском государстве XVII в. Том I. М.-Л., 1943, с. 22-27.