Правда

ПРАВДА - в русской народной и философской культуре - узловое синтетическое понятие, обозначающее абсолютную истину, дополнительно фундируемую предельной персональной убежденностью ее автора. Конституируя дополнительные "измерения" к истине, "П." в русскоязычной традиции выступает синонимом слов: "закон", "справедливость", "правосудие", "обет", "обещание", "присяга", "правило", "заповедь" и т.п. (например, "Русская П." как правовой кодекс древней Руси; "П." у П.И.Пестеля). Понимаемая и принимаемая как итог и результат общения человека и Бога, "П." артикулирует собственное божественное начало, в отличие от истины как действительности, как начала человеческого, - см. Псалтырь: истина "от земли восходит", П. же "с небес принимается". (Ср.: В.Даль, Флоренский выводили "истину" от "естины" - "есть", т.е. принадлежит самому сущему.) Выступать ("стоять") за П. в России, как правило, означало защищать, отстаивать истину, которой необходимо добиваться. Постижение истины (при условии осмысления существования еще и "П.") выступает процедурой жизнедеятельности, компонентом цельного человеческого бытия (а не функцией "познающего субъекта"): гносеология становится "гносеургией", предполагая одновременную трансформацию самого постигающего. Истина оказывается в этом контексте в известном смысле "подчиненной" П. (П. нормативна: задает модель-стратегию действия-долженствования - ипостась должного; истина дескриптивна: задает модель сущего.) Сложность и неоднозначность статуса истины в культуре порождали в историко-философской и культурной традициях ряд проблем, не находивших адекватного разрешения. Еще Юм отмечал нетрадиционность взаимосвязи дескриптивного и нормативного: как оказалось, посредством логики невозможно перейти от утверждения со связкой "есть" к утверждению со связкой "должен"; дополнительно необходимы внелогические процедуры. Согласно Канту, человеку неизбывно свойственны симуляция и притворство, приобщающие его к массиву культуры. Различая "ложь" и "не-П.", Кант полагал, что процедура "умалчивания" может результироваться либо ложью, либо не-П. По мысли Канта, когда мы обещаем открыть некую истину и формулируем ложное утверждение - мы творим ложь; в том же случае, когда нас принуждают открыться, побуждают к откровению, не имея на это соответствующего права, - наше умолчание или уклончивый ответ явятся всего лишь не-П. (По поводу мыслей Канта о том, что голос категорического императива - глас Божий, а голос "вещи-в-себе" может быть верно понят человеком лишь тогда, когда он будет трансформирован в язык принципов всеобщего законодательства, Флоренский писал: "Платон в "Законах" все думает об организации жизни ради духа, а Кант в "метафизических началах естествознания" говорит о внешнем знании, в сущности, ради внешней жизни, ибо техника и есть продукт науки... Платон - богач и аристократ. Кант - бедняк и плебей; но Платон вращался во всех кругах, ища достойных, а Кант искал состоятельных и аристократических знакомств... Платон - поэт, весь пронизан эротическим волнением и борется со своей чувственностью, одухотворяя ее; Кант - сух, чужд эросу, скопец, но весьма заботится о комфорте, столе и состоянии. В пределе - Платон ищет Богочеловечества, а Кант - человекобожник. Платон всегда и во всем благороден... Кант же... всегда филистер. Платон ищет святости, Кант же - корректности".) С точки зрения Ницше, ложь - атрибут жизни как таховой; истина, по Ницше, - всего лишь "стадная ложь", живущая и вне условий, ее породивших. Задавая ряд ключевых философских вопросов 20 в., Ницше утверждал "ложь" и в статусе этической, и в качестве риторической фигуры: используя язык, человек у Ницше "необходимо" лжет (см. Аналитическая философия, Рассел, Язык, Языковые игры). В рамках русской философии и в пределах российской ментальности поиск П. выступает несущей конструкцией всего философского творчества и социально-политической деятельности. Совмещающая в себе идеал теоретической (научной) истины, требование социальной (а не только персональной) справедливости, а также горизонт высокой актуально-активистской нравственности ("жить по совести", "жить не по лжи" у Солженицына), П. может быть правомерно истолкована как центральный регулятивный мировоззренческий, гносеологический и нормативный принцип русской духовности. Ориентация на П. (в контексте ее неизбывного противостояния то ли государственной власти, то ли различным воплощениям Великого Инквизитора) в существенно значимой мере присуща русским христианским мыслителям и философам (протопоп Аввакум, Бердяев и др.); русским социологам-рационалистам (например, Михайловский); русским социалистам (Герцен, Плеханов и др.); русско-российским анархокоммунистам (Бакунин, Кропоткин, Н.И.Махно, в значимой степени - вайнахское освободительное движение 19- 20 вв.). Безусловно, особняком в этом ряду стоит понимание П. как продукта идеологического препарирования и мировоззренческой возгонки истины в интересах тоталитарного режима: феномен ленинской "Правды" как официально-культовой газеты 1920-1980-х в СССР, неукоснительно отражавшей с середины 1920-х немыслимо широкий диапазон реальных колебаний "генеральной линии" партии большевиков (см. Марксизм-ленинизм). (Ср. у О.Ю.Мандельштама: "жесткая партийная девственница - Правда - Партия".) Историческую неоднозначность замещения установкой на П. процедур коммуникации в режимах диалога и полилога, только и способных гармонизировать социальные отношения и минимизировать общественные конфликты (см. Открытое общество) отмечал еще Розанов. Он писал: "Во всем славянофильстве и бесчисленных его полемиках нельзя найти ни одной злобной страницы, - и бедные славянофилы только именно "вскрикивали", когда палачи - поистине палачи! - западнического и радикального направления жгли их крапивой, розгой, палкой, колом, бревном... Да, это мученики русской мысли: в полемике со Страховым "торжествующий" Соловьев со своим тоном "всегдашнего победителя" был мучителем. Страхов - спорил, строил аргументы; Соловьев хорошо знал, что дело "в настроении", и, не опровергая или слегка опровергая аргументы, обжигал противника смехом, остроумием и намеками на "ретроградность" и "прислужничество правительству" как покойного Данилевского, так и "недалеко уже до могилы" Страхова. Во всей этой полемике, сплетшей наиболее лучший, т.е. наиболее либеральный венок Соловьеву, он был отвратителен нравственно... Жажда потушить чужое лицо (воистину "человекоубийца без искони") была пожирающа в Соловьеве... В нем глубочайше отсутствовало чувство... радости о другом и о достоинстве другого". [Ср. с выводом Флоровского, согласно которому "основной недуг русского "Ренессанса" состоял в "деперсонализации человека" и фетишизме "свободных понятий" ("Пути русского богословия")]. Историческая и контекстная подвижность границы между истиной и ложью сделала очевидным эвристическое преимущество триад типа "П. - истина - ложь" перед бинарной оппозицией "истина - ложь" как для представителей европейской гуманитарной традиции, так и для космополитически ориентированных интеллектуалов всего мира. Так, по версии В.П.Руднева, оппозиции "П. - не-П.", "истина - ложь" и т.д. предпочтительнее (что особо заметно на примере современной России) рассматривать в интервале вербальных оборотов "на самом деле" и "как бы". Согласно Рудневу, "на самом деле" - это понятие, присущее поколению 1960-х, преуспевшему в 1970-е, - генерации позитивно мысливших физиков, кибернетиков, семиотиков-структуралистов. Они веровали в истину "в последней инстанции", которую было осуществимо описать адекватно. Их идеалом выступали логический позитивизм и верификационизм; внешняя реальность наделялась самодовлеющей ценностью; эта реальность и описывающие ее тексты полагались разведенными в бинарную оппозицию и изоморфными. (См., например, Верификация, Фальсификация, Венский кружок, Шлик.) "Как бы", по Рудневу, - атрибут словесной палитры поколения 1980-х, не реализовавшегося в 1990-е, - современников (с учетом задержек в процедурах меж-культурной трансляции соответствующих произведений) постструктурализма и постмодернизма, явивших собой продукт и (в известном смысле) жертву концептуального манипуляционизма. (Ср. с зафиксированной В.Е.Кемеровым "сослагательной метафизикой" середины 1990-х, конституирующей менталитет на постсоветском культурном пространстве в парадигме "как бы".) Культовыми фигурами этой возрастной генерации выступали Р.Барт, Деррида и Фуко; ее привлекали и манили семантика возможных миров, стратегии неуверенности и неопределенности, сулившие большую интерпретационную глубину. С точки зрения представителей данного поколения, текст и реальность тесно переплетены; реальность менее фундаментальна, нежели тексты; к универсуму приложимы лишь многозначные логики, сопряженные с многозначностью смыслов; ими отрицается процедура отрицания как таковая, ибо сомнение само по себе - избыточно фундаментально. Вероятно, справедливо предположить, что П. в "подлинном" смысле не может и не должна рассматриваться и - более того, - в принципе, не может отыскиваться вне структур общения и коммуникации. Так, сам Бог, с одной стороны, есть "истина" (Иерем. 10:10), с другой - Иисус Христос как Сын Божий, как Слово Бога, ставшее плотью, несет людям слово П.: "Слова, которые говорю Я вам, говорю не от Себя; Отец, пребывающий во Мне, Он творит дела. Верьте Мне..." (Ин. 14: 10-11). Абсолют в своих "посюсторонних" явлениях вряд ли вправе каждый раз требовать Божественной санкции, он "ныне, присно и во веки веков" будет "вспыхивать" в глазах Другого, когда контакт с ним будет обретать заповеданный в Евангелиях культурно-интимный градус. В ракурсе постмодернистских представлений соотношение "истина - П." в контексте текстуально-коммуникативной природы подобных феноменов оценивается, в частности, так: "Как можно писать иначе, как не о том, чего не знаешь или плохо знаешь? ...Восполнить незнание - значит лишь отложить письмо на завтра или, вернее, сделать его невозможным" (Делез).

А.А. Грицанов

Новейший философский словарь. Сост. Грицанов А.А. Минск, 1998.