Свобода (Конт-Спонвиль)

СВОБОДА (LIBERIE). Быть свободным значит делать что хочешь. Отсюда три основных смысла этого слова, связанные именно с делом: свобода действия (если под делом разуметь действие), свобода желания (если под делом разуметь желание; ниже мы увидим, что этот смысл подразделяется на два), свобода разума (если подделом разуметь мышление).

Свобода действия не таит в себе никаких теоретических трудностей. Это не что иное, как указывает Гоббс, как отсутствие всяких помех, затрудняющих движение; так, «вода, заключенная в сосуде, несвободна; если же сосуд разбит, она освобождается» («Гражданин», IX, 9). В приложении к людям свободой действия часто называют свободу в политическом смысле слова, поскольку именно государство является главной силой, ограничивающей свободу, и практически единственным ее гарантом. Я действую свободно, если никто и ничто мне не мешает; поэтому, живя в демократическом государстве, я обладаю большей свободой действия, чем если бы жил в тоталитарном государстве; поэтому же я никогда не обрету абсолютной свободы действия (помехи есть всегда; в правовом государстве они представлены законом: моя свобода кончается там, где начинается свобода других). Именно в этом смысле толковали свободу Гоббс, Локк, Вольтер. Очевидно, что она существует, но — более или менее. Эта свобода всегда относительна, всегда ограничена, и потому ее постоянно приходится защищать и за нее все время нужно бороться.

Свобода желания, на первый взгляд, тоже не представляет особенных трудностей в понимании. Могу ли я хотеть того, чего хочу? Разумеется, ведь никто не в силах помешать мне (если только я не стану жертвой психических или неврологических манипуляций) хотеть или, напротив, заставить меня хотеть того, чего я не хочу. Да и как я могу хотеть того, чего не хочу? Или не хотеть того, чего хочу? В этом смысле свобода желания не столько проблема, сколько особый вид плеоназма — хотеть это по определению хотеть того, чего хочешь (ведь воля не может не подчиняться принципу тождества), а значит, быть свободным в своих желаниях. Я называю это спонтанностью желания, которое есть не что иное, как воля в действии: в настоящем времени «свободное, спонтанное и добровольное суть одно и то же» (как Декарт понимал акт в процессе совершения). Вот почему всякое желание свободно, и только оно одно (все остальное — страсти либо пассивность). Это свобода в понимании Эпикура и Эпиктета, но также, в главных чертах, и в понимании Аристотеля, Лейбница и Бергсона. Я хочу того, чего хочу, следовательно, я свободен в своих желаниях.

Хорошо. Но можно ли желать еще чего-нибудь? Не того, чего хочешь? На первый взгляд это предположение нарушает принцип тождества. Однако, не будь этой способности, как был бы возможен выбор? Очевидно, желание свободно только тогда, когда обладает свободой выбора, что предполагает (ведь выбирать можно только будущее), что его пока не существует. Из этого вытекает, что, для того чтобы желание было абсолютно свободным, субъект должен существовать до своего существования (ведь выбор делает он), что является парадоксом. Отсюда миф об Эре у Платона, сверхчувственный характер мира у Канта, предшествующее сущности существование у Сартра. Эта свобода остается, если угодно, свободой желания, однако она предшествует, хотя бы в теории, всякому реальному желанию. Она либо абсолютна, либо ее нет. Иногда это понятие называют свободой в метафизическом смысле слова, но чаще — свободой воли. Это уже не спонтанность, но творчество; не бытие, но ничто, как утверждает Сартр; это не выбор, осуществляемый субъектом, но выбор субъекта самим субъектом. Такова свобода в понимании Декарта (возможно, именно так понимал ее уже Платон, во всяком случае в некоторых сочинениях), Канта, Сартра: ничем не определяемая способность к самоопределению, иначе говоря, к выбору себя (Сартр: «всякая личность есть абсолютный выбор себя») или к сотворению себя (тот же Сартр: «свобода и творчество суть одно»). Но как это возможно, ведь никто не способен выбирать себя, если только уже не существует? Такая свобода возможна лишь как ничто, иными словами, она возможна только при том условии, что ее нет! Мне видится в этом нечто опровергающее само себя; признаю, впрочем, что рассуждения о ничто — не мой конек. «Я пребываю в полном осуществлении своей свободы, — пишет Сартр, — когда, являя собой пустоту и ничто, обращаю в ничто все, что существует» («Картезианская свобода», Ситуации, I). Лично я не имею никакого опыта в подобном деле. Мне известно только бытие. Мне известна только история, которая продолжает твориться, всегда одновременная себе, всегда определенная и в то же время определяющая. Что касается свободы желания, то мне ведома только его спонтанность, т. е. определенная способность к самоопределению. Может быть, мне не хватает воображения? Или это Сартру не хватает чувства реальности?

«Люди заблуждаются, считая себя свободными, — пишет Спиноза. — Это мнение основывается только на том, что свои действия они сознают, причин же, которыми они определяются, не знают» («Этика», часть II, схолия к теореме 35). Они осознают свои желания и стремления, но не причины, которые заставляют их желать и стремиться к чему-то («Этика», часть I, Прибавление; см. также Письмо 58 к Шуллеру). Но как же им не считать себя свободными в желаниях, ведь они хотят того, чего хотят? Спиноза и не отрицает непосредственности побуждений {см., например, «Этика», часть III, схолия к теореме 2), являющейся свойством conatus'а. Ошибка людей в том, что они абсолютизируют эту непосредственность, не видя ее зависимости от природы и истории. Но она не может быть независимой, ибо в этом случае не было бы никаких причин ее существования и действенности. Желание — не государство в государстве. Я хочу того, чего хочу? Конечно, но не неопределенным образом! «В душе нет никакой абсолютной или свободной воли; но к тому или другому хотению душа определяется причиной, которая в свою очередь определена другой причиной, эта — третьей, и так до бесконечности» («Этика», часть II, теорема 48; см. также часть I, теорема 32 и доказательство). Нельзя выйти из реальной действительности. Нельзя уйти от необходимости. Значит ли это, что каждый из нас остается пленником того, что он есть? Вовсе нет, потому что разум, который есть в каждом из нас, не принадлежит никому. Как же он может нам подчиняться? «Разум не приемлет повиновения, — пишет Ален. — Геометрического доказательства достаточно, чтобы убедить нас в справедливости теоремы, но если вы принимаете ее на веру без доказательства, значит, вы глупец и предаете собственный разум» (Речь от 12 июля 1930 года). Вот почему тираны так не любят правду. Она им не подчиняется. Вот почему тираны так не любят умных — ведь разум подчиняется только самому себе, и оттого — свободен. Разум свободен, конечно, не в том смысле, что имеет выбор, т. е. волен думать что угодно. Просто его собственная необходимость является залогом его независимости. Истину не выбирают; она именно потому истина, что определяется не выбором. Она с необходимостью утверждается перед каждым, кто ее знает, хотя бы частично, и для того чтобы освободиться, хотя бы частично, от себя, достаточно знать истину (истина одна для всех, кто ее сознает; когда невротик занимается математикой, математическая истина не становится более «нервной»). Можно назвать такую свободу свободой ума или свободой разума; это есть не что иное, как свободная необходимость истины. Это свобода в понимании Спинозы, Гегеля, а также, видимо, Маркса и Фрейда — свобода как понятая необходимость или, скорее, как понимание необходимости. Истина никому не подчинена, даже субъекту, который ее осмысливает. Вот почему она свободна и служит освобождению.

Таким образом, свобода подразумевает три смысла, из которых второй подразделяется еще на два: свобода действия, свобода желания (понимаемая как спонтанность или как свобода воли) и свобода ума или разума. Сомнительной лично мне представляется только свобода воли, поскольку ее истинность не поддается осмыслению. Все три остальные свободы существуют и взаимно дополняют друг друга. Что толку хотеть, если не можешь свободно действовать? И во имя чего действовать, если мысль пребывает в рабстве? Но этого нет. Мы свободны действовать, желать и мыслить, во всяком случае, мы можем быть свободны ко всему этому, и только от нас, от наших мыслей и поступков, зависит более полное обретение этой свободы. Что касается способности делать, желать или думать о чем-то другом, что не является нашими действиями, желаниями или мыслями (то, что предполагает свободу воли), то у меня нет никакого опыта, подтверждающего, что это было бы возможно. Мне возразят, что в таком случае наша свобода весьма относительна, всегда зависима (от тела или разума, от истории или истины), всегда детерминирована. Я не стану с этим спорить. Я не согласен с Сартром в том, что свобода бесконечна и абсолютна. Разве она может быть такой в приложении к конечным и относительным существам, какими все мы являемся? Никто не может быть абсолютно, тотально свободен. Мы бываем более или менее свободны. Именно поэтому мы можем заниматься философией (поскольку мы немного свободны), именно поэтому мы должны ею заниматься (чтобы стать более свободными). Свобода — не данность, за нее нужно бороться. Мы вовсе не «обречены на свободу», как полагал Сартр, но это не значит, что мы обречены на рабство. Свобода не является «фундаментом истины», как считал все тот же Сартр (если бы это было так, то никакой истины вообще не было бы); напротив, истина освобождает. Значит, свобода — не мистическая тайна, а либо иллюзия, либо труд. Невеждам только кажется, что они свободны; на самом деле чем выше невежество, тем меньше степень свободы. Зато мудрец, сознавая свою несвободу, становится свободным.

Надо ли напоминать, что никто не бывает мудрым «с головы до пят»? Свобода — не столько способность, сколько процесс. Мы не рождаемся свободными, мы становимся такими, и этому становлению нет конца. Свободы воли не существует, но именно поэтому освобождение необходимо, и в первую очередь — освобождение от себя. Не бывает абсолютной свободы, значит, освобождение возможно и необходимо.

Конт-Спонвиль Андре. Философский словарь / Пер. с фр. Е.В. Головиной. – М., 2012, с. 510-513.