Дуэли на примере Лермонтова

ДУЭЛИ Лермонтова. Дуэли появились в России в первые десятилетия 18 века среди иностранцев, а затем вошли в обычаи у русского дворянства, несмотря на законы, запрещавшие поединки. Во времена Лермонтова дуэль приравнивалась к уголовному преступлению. Ход дуэли как акта защиты дворянской чести регламентировался дуэльным кодексом, выработанным во Франции. Дуэльная практика основывалась больше на предании (ср. у А. С. Пушкина в «Евгении Онегине»: секундант Ленского устраивал дуэли «по всем преданьям старины»), чем на кодексе. Лермонтов дрался на дуэли с Э. де Барантом и Н. С. Мартыновым. По некоторым сведениям, он был участником и других дуэлей.

А. Б. Шишкин

Дуэль с Э. Барантом состоялась в воскресенье 18 февраля 1840 года на Парголовской дороге за Черной речкой при секундантах А. А. Столыпине (Монго) и виконте Рауле д'Англесе. Сначала дрались на шпагах. Барант слегка оцарапал грудь противника. Лермонтов сделал выпад, но конец его шпаги переломился. Перешли на пистолеты, Барант стрелял первым и промахнулся. Лермонтов выстрелил в сторону. Противники тут же помирились.

Лермонтов, по словам П. А. Висковатого, прямо с места поединка отправился к А. А. Краевскому, редактору «ОЗ» (Висковатый П. А., М. Ю. Лермонтов. Жизнь и творчество, М., 1891 (Собр. соч. под ред. Висковатого, т. 6), с. 322); по документам цензурного комитета выясняется, что, несмотря на воскресенье, Краевский сумел в этот же день доставить цензору П. А. Корсакову рукопись «Героя нашего времени»; уже назавтра было получено одобрение (ЦГИА, ф. 777, он. 27, дело 24, л. 5, об. 6). Только в начале марта весть о поединке дошла до высшего начальства.

11 марта Лермонтов был арестован и предан военному суду. Барант, как сын французского посла, не был привлечен к судебной ответственности и не был допрошен. Вице-канцлер К. В. Нессельроде от имени царя посоветовал французскому посланнику отправить сына на время суда в Париж. Но Баранты медлили. Виконт д'Англес, посетивший Петербург после окончания французской северной ученой экспедиции, тотчас после дуэли уехал. А. А. Столыпин сам явился с повинной, был арестован 15 марта и предан суду.

Первоначально виновницей дуэли называли жену русского консула в Гамбурге Терезу фон Бахерахт (урожденную Струве), пользовавшуюся в этот сезон большим успехом в великосветском петербургском кругу. По свидетельству секретаря французского посольства барона д'Андре, Лермонтов и Барант уже в январе были в «очень натянутых отношениях», встречаясь «слишком часто». Д'Андре в письме к Баранту-отцу упомянул «известную даму», которая «могла бы не допустить того, что произошло», если бы у нее была хоть «доля ума» [Герштейн (8), с. 19—20]. Молва признавала, что Бахерахт была виновницей сплетни, поссорившей Баранта с Лермонтовым, но соперничество молодых людей относила к княгине М. А. Щербатовой, за которой Лермонтов открыто ухаживал. Тем не менее Бахерахт вынуждена была покинуть из-за этой «истории» Россию. (В 40-х годах она занялась литературной деятельностью, писала на немецком языке под псевдонимом «Thorese».)

Непосредственный повод к вызову на дуэль известен по официальным показаниям Лермонтова: 16 февраля на балу у графа Лаваль Барант потребовал у Лермонтова объяснений по поводу якобы сказанных им в разговоре с «известной особой» «невыгодных вещей» о нем. Обмен колкостями завершился фразой Баранта: «Если бы я был в своем отечестве, то знал бы, как кончить это дело». Намек на русские законы прозвучал оскорбительно для национального достоинства страны; Лермонтов парировал: «В России следуют правилам чести так же строго, как и везде, и мы меньше других позволяем оскорблять себя безнаказанно». Барант вызвал Лермонтова.

Ссора явилась как бы отражением эпизода, бывшего во французском посольстве месяца за два до бала у Лаваль. Посланник, сочтя нужным пригласить на прием русского поэта, вынужден был предварительно осведомиться через А. И. Тургенева, правда ли, что Лермонтов в стихотворении «Смерть поэта» поносит всю французскую нацию, а не одного только убийцу Пушкина. Убедившись в неосновательности этого подозрения, Барант пригласил Лермонтова на бал. Кто восстанавливал посланника против Лермонтова, не выяснено.

Петербургское общество приняло сторону Лермонтова. С горечью вспоминали о гибели Пушкина от руки француза, тоже принадлежавшего к семье иностранного дипломата: «...Дантес убил Пушкина, и Барант, вероятно, точно так же бы убил Лермонтова, если бы не поскользнулся, нанося решительный удар, который таким образом только оцарапал ему грудь» (Корф, в кн.: Воспоминания). Одни утверждали, что поводом к недоразумениям послужил спор о смерти Пушкина (Е. Н. Ростопчина); другие слышали, как Лермонтов сравнивал вызывающее поведение Баранта с заносчивостью Дантеса (караульный офицер Горожанский). Военно-судная комиссия установила, что Лермонтов «вышел на дуэль не по одному личному неудовольствию, но более из желания поддержать честь русского офицера». Высокопоставленные сановники указывали на предубежденное отношение Николая I к Июльской монархии, а следовательно, и к посланнику короля Луи Филиппа. Современники полагали, что проступок Лермонтова не будет иметь серьезных последствий [письма В. Г. Белинского, П. А. Вяземского, А. О. Смирновой, А. М. Верещагиной — см. Мануйлов В.А. Летопись жизни и творчества М. Ю. Лермонтова, М.— Л., 1964]. Находясь под арестом, Лермонтов много читал, написал стихотворение «Воздушный корабль», «Соседка», «Журналист, читатель и писатель» и подготовил к изданию сборник своих стихов (вышел осенью 1840).

Но дуэль разрушила планы Барантов, ожидавших назначения сына вторым секретарем посольства в России. Задержавшись в Петербурге, Э. Барант опровергал во всех гостиных официальные показания арестованного Лермонтова. Он счел для себя оскорбительным слух о том, что противник выстрелил в воздух, и обвинял поэта во лжи. 22 марта Лермонтов пригласил Баранта для объяснений на Арсенальную гауптвахту, где еще раз подтвердил правдивость своих показаний и предложил новую дуэль. Барант при двух свидетелях отказался от своих претензий (Шан-Гирей А. П., в кн.: Воспоминания). Несмотря на это, его мать заявила великому князю Михаилу Павловичу, что Лермонтов вызывал Баранта на вторую дуэль. Это осложнило дело. Лермонтов был обвинен не только в повторном вызове, но и в противозаконном свидании с Барантом на гауптвахте. Между тем других посетителей Лермонтов принимал безнаказанно и в Ордонансгаузе, где он содержался с 11 по 17 марта, и на гауптвахте. Знаменитая апрельская беседа с Белинским тоже происходила в Ордонансгаузе, куда Лермонтова перевели обратно после свидания с Барантом.

23 марта Барант уехал в Париж, но родители продолжали хлопотать о его возвращении. Чтобы избежать нового конфликта, они требовали от Лермонтова извинительного письма к сыну с признанием ложности своих показаний. А. X. Бенкендорф поддерживал эти претензии.

13 апреля Генерал-аудиториат вынес «сентенцию» (мнение) о переводе Лермонтова в один из армейских полков с предварительным трехмесячным содержанием в крепости. Николай I ограничил наказание переводом в армию («высочайший приказ» от 13 апреля), но избрал для Лермонтова Тенгинский пехотный полк, который принимал участие в опасных делах против горцев. А. А. Столыпину, который недавно вышел в отставку, Николай I «посоветовал» вновь вступить в службу, и тот «добровольно» поехал на кавказскую войну, зачисленный в Нижегородский драгун, полк.

Перед отправкой на Кавказ Лермонтов был вызван к Бенкендорфу. Шеф жандармов опять потребовал от него письменного извинения перед Барантом. Лермонтов отказался. Он обратился с объяснительным письмом к великому князю Михаилу Павловичу (VI, 453—54), прося его заступничества перед царем. Николай I не поддержал требования Бенкендорфа.

Лермонтов выехал из Петербурга в первых числах мая. В книжных лавках уже продавалась его первая книга: «Герой...» вышел из печати, пока Лермонтов находился под арестом. Суровость приговора настроила петербургское общество против французского посланника. Поняв неловкость положения, Баранты намеревались ходатайствовать о смягчении участи поэта, но Бенкендорф отговаривал их, черня Лермонтова [Герштейн (8), с. 47]. В июне императрица Александра Федоровна хлопотала о прощении Лермонтова, дав прочесть императору «Героя...».  Николай I отозвался отрицательно о романе и напутствовал автора на Кавказ словами: «Счастливый путь, г. Лермонтов, пусть он, если это возможно, прочистит себе голову...» (там же, с. 101, 468).

Попытки вмешательства Барантов в судьбу Лермонтова прослеживаются по их переписке до декабре 1840 года, когда они добились согласия французского правительства назначить их сына вторым секретарем посольства в России. Одновременно Лермонтов получил отпуск для свидания с бабушкой. Баранты хлопотали, чтобы поэт не был допущен в столицу, опасаясь нового столкновения. Бенкендорф обещал, что Лермонтов встретится с Е. А. Арсеньевой где-нибудь в средней России. Но царь опять не поддержал Бенкендорфа. Лермонтов провел в столице более двух месяцев. Обстоятельства его срочной высылки обратно на Кавказ в апреле 1841 года, по-видимому, не имели отношения к истории с Барантом.

Э. Барант все же не получил назначения в посольство в Петербург и продолжал дипломатическую карьеру в других странах. Причины личной ненависти Бенкендорфа к Лермонтову, ярко проявившейся в конфликте с Барантами, до конца не выяснены.

Литература: Письмо Лермонтова к Н. Ф. Плаутину, 6, 451; Шан-Гирей Л. П., в кн.: Воспоминания (1972), с. 46—49; Ростопчина, там же, с. 284; Корф, там же, с. 230; Висковатый П. А., М. Ю. Лермонтов. Жизнь и творчество, М., 1891 (Собр. соч. под ред. Висковатого, т. 6), с.317—38; Мануйлов В.А. Летопись жизни и творчества М. Ю. Лермонтова, М.— Л., 1964, с. 115—30; Герштейн (8), с., 11—52; Андреев-Кривич (4), с. 126—50.

Э. Г. Герштейн

Дуэль Лермонтова с Н. С. Мартыновым состоялась во вторник 15 июля 1841 года близ Пятигорска, у подножия горы Машук. Лермонтов был убит выстрелом в грудь навылет. Многие обстоятельства этого трагического события остаются неясными, поскольку показания очевидцев — самого Мартынова и секундантов М. П. Глебова и А. И. Васильчикова — давались на следствии, когда участники дуэли были озабочены не столько установлением истины, сколько тем, чтобы приуменьшить собственную вину (…).

Причины дуэли. Мартынов показал на следствии: «С самого приезда своего в Пятигорск Лермонтов не пропускал ни одного случая, где бы мог он сказать мне что-нибудь неприятное. Остроты, колкости, насмешки на мой счет... На вечере в одном частном доме, — за два дня до дуэли, — он вывел меня из терпения, привязываясь к каждому моему слову, — на каждом шагу показывая явное желание мне досадить. — Я решился положить этому конец» (Военно-судное дело; ИРЛИ, ф. 524, оп. 3, № 16, л. 36; в дальнейшем при ссылках на этот источник указываются только листы). Глебов показал: «Поводом к этой дуэли были насмешки со стороны Лермонтова на счет Мартынова, который, как говорил мне, предупреждал несколько раз Лермонтова...» (л. 41). Васильчиков показал: «О причине дуэли знаю только, что в воскресенье 13-го июля поручик Лермонтов обидел майора Мартынова насмешливыми словами; при ком это было и кто слышал сию ссору, не знаю. Также неизвестно мне, чтобы между ними была какая-либо давнишняя ссора или вражда...» (л. 47-об.).

На те же причины (но с благоприятными для Лермонтова акцентами и не опуская собственных имен) указывают другие очевидцы: компания молодых офицеров, в том числе Лермонтов и Мартынов, часто собиралась в доме генеральши М. И. Верзилиной; шутки, острословие, танцы, флирт были непременной чертой этих вечеров. Лермонтов и Мартынов ухаживали за дочерью Верзилиной — Э. А. Клингенберг (впоследствии Шан-Гирей), которой и принадлежит наиболее подробное описание роковой ссоры: «13-го июля собралось к нам несколько девиц и мужчин... Михаил Юрьевич дал слово не сердить меня больше, и мы, провальсировав, уселись мирно разговаривать. К нам присоединился Л. С. Пушкин, который также отличался злоязычием, и принялись они вдвоем острить свой язык... Ничего злого особенно не говорили, но смешного много; но вот увидели Мартынова, разговаривающего очень любезно с младшей сестрой моей Надеждой, стоя у рояля, на котором играл князь Трубецкой. Не выдержал Лермонтов и начал острить на его счет, называя его „montagnard au grand poignard" («горец с большим кинжалом». — Ред.). (Мартынов носил черкеску и замечательной величины кинжал). Надо же было так случиться, что когда Трубецкой ударил последний аккорд, слово poignard раздалось по всей зале. Мартынов побледнел, закусил губы, глаза его сверкнули гневом; он подошел к нам и голосом весьма сдержанным сказал Лермонтову: „сколько раз просил я вас оставить свои шутки при дамах", и так быстро отвернулся и отошел прочь, что не дал и опомниться Лермонтову... Танцы продолжались, и я думала, что тем кончилась вся ссора» (см. в кн.: Воспоминания).

Разительное несоответствие между ничтожным характером ссоры и ее трагическими последствиями породило ряд версий, основанных на убеждении, что существовали иные, более глубокие побудительные мотивы действий Мартынова. Так, сразу же после дуэли в Пятигорске говорили (А. Г. Сидери), что истинной ее причиной послужило соперничество из-за Э. А. Клингенберг или Н. П. Верзилиной (см. Щеголев, в. 2, с. 218—19; Висковатый П. А., М. Ю. Лермонтов. Жизнь и творчество, М., 1891 (Собр. соч. под ред. Висковатого, т. 6), с. 430); что Мартынов видел намеки на себя в обрисовке Грушницкого в «Княжне Мери», что, вызывая Лермонтова, Мартынов заступался за честь своей сестры Натальи, отношения с которой Лермонтов якобы имел в виду, когда рисовал образы княжны Мери и даже Веры (см. Смольянинов , в кн.: Воспоминания). Впрочем, другие современники высказывались против подобного рода объяснений (см. Катко в М. Н., Письмо к М. Н. Каткову, в кн.: Сб. Соцэкгиза, с. 67); не приняло их и сов. Лермонтоведение.

С отношениями Лермонтова к семье Мартыновых (Лермонтов бывал в их доме в Москве и, видимо, «любезничал» с Н. С. Мартыновой) связана и другая версия: когда в 1837 году Лермонтов уезжал в отряд из Пятигорска, где в это время проводила лето семья Мартыновых, они вручили ему пакет с письмами для сына, Николая Соломоновича. Интересуясь мнениями Мартыновых о себе, Лермонтов якобы распечатал пакет; однако он не знал, что в него были вложены 300 рублей; возвращая их Мартынову, он был вынужден сказать, что пакет у него украли. Этот случай (возможно, имевший место) будто бы и явился причиной дуэли. Версия эта распространялась с начала 50-х годов и самим Мартыновым, и лицами, близкими к этому семейству (рассказ Е. С. Ржевской, урожденной Мартыновой, Я. К. Гроту, в кн.: Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым, т. 3, СПБ, 1896, с. 574—75; К о с т е н е ц к и й Я. И., Воспоминания о Лермонтове, «PC», 1875, № 9, с. 64). В 1892 и 1893 годы Д. Д. Оболенский опубликовал три письма из архива Мартынова, как будто подтверждающие версию («РА», 1893, № 8, с. 606—09); однако Э. Герштейн установила, что Оболенский допустил грубую ошибку, датировав 1837 годом письмо Е. М. Мартыновой, в котором она писала сыну, что Лермонтов часто у них бывает и ее дочери «находят большое удовольствие в его обществе». На самом деле письмо относится к 1840 году. Добрые отношения между Лермонтовым и Мартыновыми весной 1840 года подтверждаются и записями в неопубликованном дневнике А. И. Тургенева. Таким образом, причиной дуэли 1841 года не могла быть давняя история с распечатанным пакетом, ибо никакие отношения между Лермонтовым и Мартыновыми в 1840 году были бы невозможны, если бы она к тому времени не разъяснилась.

В конце 19 века начали возникать версии, основанные на предположении, что Мартынов был лишь орудием в руках влиятельных недоброжелателей Лермонтова. В этой связи П. К. Мартьянов (т. 2, с. 76, 85—86 и др.) называл пятигорский салон генеральши Е. И. Мерлини, где к Лермонтову относились с явным предубеждением; по некоторым сведениям, незадолго до дуэли с Мартыновым близкие к Мерлини лица пытались спровоцировать ссору Лермонтова с офицером С. Лисаневичем. С другой стороны, Висковатый (М. Ю. Лермонтов. Жизнь и творчество, М., 1891 (Собр. соч. под ред. Висковатого, т. 6), с. 418) обвинял в причастности к гибели Лермонтова ближайшее окружение Бенкендорфа; с конца 1920-х годов и особенно в 30—40-е годы распространилось мнение о заговоре против поэта, организованном по приказу Николая I Бенкендорфом через командированного им в апреле 1841 года в Пятигорск жандармского подполковника А. Н. Кушинникова или, по другой версии, военным министром А. И. Чернышовым через начальника штаба войск на Кавказской линии и в Черномории полковника А. С. Траскина, находившегося на лечении в Пятигорске с 12 июля. Никаких достоверных материалов, подтверждающих эти версии, обнаружено не было, но их сторонники усматривали доказательства заговора в самом отсутствии документов о деятельности Кушинникова (см. Кучеро в И., Стешиц В., К вопросу об обстоятельствах убийства М. Ю. Лермонтова, «РЛ», 1966, № 2, с. 90) или в исчезновении писем Траскина, написанных между 4 и 21 июля 1841 (см. Андреев-Кривич С., Два распоряжения Николая I, ЛН, т. 58, с. 425).

С. Латышев и В. Мануйлов обнаружили и частично опубликовали донесения Кушинникова Бенкендорфу относительно гибели Лермонтова («РЛ», 1966, № 2, с. 114—15, 119); никаких указаний на существование заговора из этих материалов извлечь нельзя. Обнаружилось и письмо Траскина командующему войсками на Кавказской линии и в Черномории генералу П. X. Граббе от 17 июля 1841 года с сообщением о дуэли Лермонтова. Письмо не только не дает оснований для обвинения Траскина в заговоре, но свидетельствует скорее о симпатии начальника штаба к молодому офицеру, который, кстати, по его письменному разрешению находился не под пулями горцев в Тенгинском полку, а на лечении в Пятигорске. Отвечая именно на это письмо, Граббе писал: «Несчастная судьба нас, русских. Только явится между нами человек с талантом — десять пошляков преследуют его до смерти» [см. Вацуро (4)].

Наконец, известное распоряжение Николая I от 30 июня 1841 года «... дабы поручик Лермонтов непременно состоял налицо во фронте и чтобы начальство отнюдь не осмеливалось ни под каким предлогом удалять его от фронтовой службы в своем полку» [см. Мануйлов В.А. Летопись жизни и творчества М. Ю. Лермонтова, М.— Л., 1964, с. 163], никак не вяжется с версией о заговоре: абсурдно полагать, что Николай I, при всем его недоброжелательном отношении к Лермонтову, санкционировал заговор против Лермонтова в Пятигорске и одновременно потребовал, чтобы он не отлучался от службы на Черноморском побережье. Советские лермонтоведы все более единодушно склоняются к мнению, что глубинной причиной крайнего ожесточения Мартынова было его неуравновешенное психическое состояние, вызванное крахом военной карьеры (в феврале 1841 года он вынужден был выйти в отставку), обострившее характерные для него ипохондрию, самовлюбленность, постоянную потребность ограниченного человека в самоутверждении, озлобление и зависть ко всем, в ком он видел соперников. Вместе с тем не следует преуменьшать остроту конфликта между Лермонтовым и придворными кругами, некоторыми лицами, близкими к Бенкендорфу (например, министр иностранных дел граф К. В. Нессельроде), которых Лермонтов заклеймил в стихотворении «Смерть поэта». Конкретное изучение этого конфликта начато в трудах современных исследователей (И. Андроников, Э. Герштейн, В. Мануйлов, С. Латышев и др.).

Вызов на дуэль. Объяснение Лермонтова с Мартыновым по поводу ссоры произошло тотчас по выходе из дома Верзилиной вечером 13 июля. Их разговора никто, по-видимому, не слышал, и воспроизвести его мог только Мартынов; но Мартынов хорошо понимал значение именно этой части показании: от того, кто будет признан инициатором дуэли, зависела мера наказания — вся его дальнейшая судьба. Вопрос этот занял на следствии центральное место, и Мартынов тщательно отрабатывал свои ответы. В его передаче диалог принял следующую форму: «...я сказал ему, что я прежде просил его прекратить эти несносные для меня шутки, — но что теперь, предупреждаю, что если он еще раз вздумает выбрать меня предметом для своей остроты, — то я заставлю его перестать. — Он не давал мне кончить и повторял несколько раз сряду: что ему тон моей проповеди не нравится: что я не могу запретить ему говорить про меня то, что он хочет, — и в довершение сказал мне: „Вместо пустых угроз, ты гораздо бы лучше сделал, если бы действовал. Ты знаешь, что я от дуэлей никогда не отказываюсь, — следовательно ты никого этим не испугаешь"... Я сказал ему, что в таком случае пришлю к нему своего секунданта» (л. 37).

Такое течение разговора означало фактически вызов со стороны Лермонтова: прося «оставить свои шутки» и намекая на возможность дуэли лишь в случае неисполнения законной просьбы, Мартынов делал «шаг к сохранению мира». Лермонтов же своим ответом отрезал путь к примирению и провоцировал вызов. Так представил дело Мартынов. Так представили его и секунданты. Глебов показал: Мартынов, «...не видя конца его насмешкам, объявил Лермонтову, что он заставит его молчать, на что Лермонтов отвечал ему, что вместо угроз... требовал бы удовлетворения... Формальный вызов сделал Мартынов... я с Васильчиковым употребили все усилия, от нас зависящие, к отклонению этой дуэли; но Мартынов... говорил, что... не может взять своего вызова назад, упираясь на слова Лермонтова, который сам намекал ему о требовании удовлетворения» (л. 43 об.). Васильчиков показал: «Формальный вызов был сделан майором Мартыновым; но... когда майор Мартынов при мне подошел к поручику Лермонтову и просил его не повторять насмешек [здесь противоречие: Мартынов показывал, что объяснение с Лермонтовым происходило без свидетелей. — Ред.], сей последний отвечал, что он не в праве запретить ему говорить и смеяться, что впрочем, если обижен, то может его вызвать и что он всегда готов к удовлетворению». Далее Васильчиков рассказал, как он и Глебов пробовали уговорить Мартынова «взять свой вызов назад», но тот заявил, что слова Лермонтова, «которыми он как бы подстрекал его к вызову, не позволяют ему, Мартынову, отклоняться от дуэли» (л. 48—49 об.). Тридцать с лишним лет спустя Васильчиков высказался еще определеннее: «...слова Лермонтова „потребуйте от меня удовлетворения" заключали в себе уже косвенное приглашение на вызов...» (см. в кн.: Воспоминания).

Между тем существует важное свидетельство того, что акценты в пользу Мартынова в показаниях секундантов появились уже в ходе следствия; в первые же часы после дуэли они говорили другое. Это свидетельство — письмо Травкина, который в качестве старшего воинского начальника в Пятигорске встретился с Глебовым и Васильчиковым еще до того, как им были предъявлены вопросы Следственной комиссии, и на основании их устных показаний сообщал П. X. Граббе: «Мартынов сказал ему, что он заставит его замолчать... Лермонтов ответил, что не боится его угроз и готов дать ему удовлетворение, если он считает себя оскорбленным» («РЛ», 1974, № 1, с. 124). Таким образом, в передаче Траскина, слова раздраженного Мартынова лишены смягчающего оттенка (столь тщательно акцентированного в показаниях перед Следственной комиссией) и звучат как прямая угроза; ответ же Лермонтова, сохраняя необходимую меру достоинства, несет в себе миролюбивые интонации. Картина, представленная Травкиным, в большей мере соответствует представлениям современного лермонтоведения (сложившимся в результате кропотливого сопоставления всех деталей дуэльной истории), чем показания Мартынова, Глебова и Васильчикова, тенденциозность которых подозревали и многие современники, и позднейшие исследователи.

Секунданты. В официальных документах фигурируют имена двух секундантов — Глебова и Васильчикова; в действительности же на месте дуэли присутствовали четыре секунданта: как известно из мемуаров, решено было скрыть от следствия участие в дуэли А. А. Столыпина (Монго) и С. В. Трубецкого, так как во время суда они могли поплатиться больше других (и Столыпин, и Трубецкой находились на Кавказе на положении сосланных, к тому же было известно, что их обоих ненавидел Николай I). Это решение повлекло за собой и другие изменения в показаниях. Пришлось перераспределить роли двух оставшихся секундантов: Глебов назвал себя секундантом Мартынова, Васильчиков — секундантом Лермонтова. В письме к Д. А. Столыпину 1841 года Глебов давал обратное распределение функций. Не исключается, однако, что секундантами Лермонтова были Столыпин и Трубецкой. Существует, впрочем, серьезно аргументированное предположение, что Столыпин и Трубецкой опоздали к месту дуэли из-за сильного ливня и дуэль действительно состоялась при двух свидетелях «по договоренности обеих сторон» [Герштейн (8), с. 426—36]. Необходимостью скрыть участие в дуэли Столыпина и Трубецкого объясняется также путаница в показаниях о том, кто с кем и на чем приехал к месту поединка.

Дуэль. Согласно показаниям участников, дуэль происходила 15 июля около 7 часов вечера на небольшой поляне у дороги, ведущей из Пятигорска в Николаевскую колонию вдоль северо-западного склона горы Машук, в четырех верстах от города. На следующий день при осмотре указанного места Следственной комиссией замечена была «истоптанная трава и следы от беговых дрожек», а «на месте, где Лермонтов упал и лежал мертвый, приметна кровь, из него истекшая» (л. 31—31 об.). Впрочем, время и место дуэли не вызывали сомнений. Дальнейшие показания постепенно уклоняются от истины. Мартынов: «Был отмерен барьер в 15 шагов и от него в каждую сторону еще по десяти. — Мы стали на крайних точках. — По условию дуэли каждый из нас имел право стрелять когда ему вздумается, — стоя на месте или подходя к барьеру...» (л. 36—37). Но в черновике показаний Мартынова было не так: «Условия дуэли были: 1-е. Каждый имеет право стрелять, когда ему угодно... 2-е. Осечки должны были считаться за выстрелы. 3-е. После первого промаха... противник имел право вызвать выстрелившего на барьер. 4-е. Более трех выстрелов с каждой стороны не было допущено...» (Сб. Соцэкгиза, с. 52). Прочитав черновик, Глебов прислал записку Мартынову: «Я должен же сказать, что уговаривал тебя на условия более легкие... Теперь покамест не упоминай о условии 3 выстрелов; если же позже будет о том именно запрос, тогда делать нечего: надо будет сказать всю правду» («РА», 1893, № 8, с. 600). «Запроса» не последовало, и Мартынов «всей правды» не сказал: смертельные условия дуэли (право каждого на три выстрела с вызовом отстрелявшегося на барьер!) были от следствия скрыты. Есть основания сомневаться, что расстояние между барьерами было 15 шагов: Васильчиков позже говорил о 10! («РА», 1872, № 1, с. 211). Существует версия, что непомерно тяжелые условия дуэли предложил Р. Дорохов, пытаясь заставить Лермонтова и Мартынова отказаться от поединка. То обстоятельство, что на месте поединка не было ни врача, ни экипажа на случай рокового исхода, позволяет предполагать, что секунданты до последней минуты надеялись на мирный исход.

Однако события развивались по-иному. Мартынов: «...Я первый пришел на барьер; ждал несколько времени выстрела Лермонтова, потом спустил курок...» (л. 37). Васильчиков: «...расставив противников, мы, секунданты, зарядили пистолеты [установлено, что были использованы дальнобойные крупнокалиберные дуэльные пистолеты Кухенройтера с кремнево-ударными запалами и нарезным стволом, принадлежавшие А. А. Столыпину, — «РЛ», 1966, № 2, с. 122, 126—27.— Ред.], и по данному знаку гг. дуэлисты начали сходиться: дойдя до барьера, оба стали; майор Мартынов выстрелил. Поручик Лермонтов упал уже без чувств и не успел дать своего выстрела; из его заряженного пистолета выстрелил я гораздо позже на воздух» (л. 47 — 47 об.). Глебов: «Дуэлисты стрелялись... на расстоянии 15 шагов и сходились на барьер по данному мною знаку... После первого выстрела, сделанного Мартыновым, Лермонтов упал, будучи ранен в правый бок навылет, почему и не мог сделать своего выстрела» (л. 43). Между тем в Пятигорске распространился слух, что Л. категорически отказался стрелять в Мартынова и разрядил свой пистолет в воздух. На это указывают почти все известные нам источники: записи в дневниках А. Я. Булгакова и Ю. Ф. Самарина, письма из Пятигорска и Москвы К. Любомирского, А. Елагина, М. Н. Каткова, А. А. Кикина и др.

Первое из этих утверждений не вызывает сомнений: Траскин, который, как упоминалось, имел возможность первым допросить Глебова и Васильчикова, писал генералу Граббе 17 июля: «Лермонтов сказал, что он не будет стрелять и станет ждать выстрела Мартынова» («РЛ», 1974, № 1, с. 124—25). Вероятно, соответствует истине и слух о том, что Лермонтов выстрелил (или, по крайней мере, готовился выстрелить) в воздух. В акте медицинского осмотра трупа указывается: «При осмотре оказалось, что пистолетная пуля, попав в правый бок ниже последнего ребра, при срастении ребра с хрящом, пробила правое и левое легкое, поднимаясь вверх, вышла между пятым и шестым ребром левой стороны» (Летопись, с. 169—70). Но такой угол раневого канала (от 12-го ребра до противоположного 5-го межреберья уклон при нормальном положении туловища составляет не менее 35°) мог возникнуть только в случае, если пуля попала в Лермонтова, когда он стоял повернувшись к противнику правым боком (классическая поза дуэлянта) с сильно вытянутой вверх правой рукой, отогнувшись для равновесия влево.

В пользу выстрела в воздух свидетельствуют и тот факт, что пистолет Лермонтова после дуэли оказался разряженным, и обмолвка Мартынова на следствии: «Хотя и было положено между нами считать осечку за выстрел, но у его пистолета осечки не было» (Сб. Соцэкгиза, с. 60), и позднейшее признание Васильчикова: «... он, все не трогаясь с места, вытянул руку кверху, по-прежнему кверху же направляя дуло пистолета...». На вопрос изумленного Висковатого (которому Васильчиков сделал это сенсационное признание) — «отчего же он не печатал о вытянутой руке, свидетельствующее, что Лермонтов показывал явное нежелание стрелять», бывший секундант ответил, что прежде «он не хотел подчеркивать этого обстоятельства, но поведение Мартынова снимает с него необходимость щадить его» (Висковатый П. А., М. Ю. Лермонтов. Жизнь и творчество, М., 1891 (Собр. соч. под ред. Висковатого, т. 6), с. 425). Итак, секунданты скрыли от следствия еще один факт — пожалуй, самый важный: Мартынов стрелял в Лермонтова не только будучи уверенным, что тот в него не целится и не выстрелит, но именно в тот самый момент, когда Лермонтов поднял руку с пистолетом и, возможно, даже успел выстрелить в воздух [необычный угол раневого канала служил одно время главным аргументом для обоснования фантастической версии, что в Лермонтова стрелял не Мартынов, а некто спрятанный в кустах на скале, нависающей над дуэльной площадкой (Швембергер В. А., Трагедия у Перкальской скалы, «Лит. Киргизстан», 1957, № 2; Кучеров И., Стешиц В. — «РЛ», 1966, № 2)].

После дуэли. Лермонтов скончался, не приходя в сознание, в течение нескольких минут. Васильчиков поскакал в город за врачом, остальные секунданты остались у трупа. Васильчиков вернулся ни с чем: из-за сильного ненастья (во всех источниках упоминается, что 15 июля то начинались, то прекращались ливневые дожди; по-видимому, противники стрелялись под дождем; сильная гроза продолжалась какое-то время после дуэли) никто не соглашался ехать. Затем Глебов и Столыпин уехали в Пятигорск, где наняли телегу и отправили с него к месту происшествия кучера Лермонтова — Ивана Вертюкова и «человека Мартынова» — Илью Козлова, которые и привезли тело на квартиру Лермонтова около 11 часов вечера.

Друзьям Лермонтова пришлось преодолеть немало трудностей, прежде чем было получено разрешение на похороны. Духовенство не решалось предать прах земле по христианскому обряду без разрешения властей; убитый на дуэли приравнивался к самоубийцам, которым отпевание не полагалось. Не дал такого разрешения и комендант Пятигорска полковник В. И. Ильяшенков, передав этот вопрос на рассмотрение Следственной комиссии, которая (возможно, под давлением Траскина) постановила, «что приключившаяся Лермонтову смерть не должна быть причтена к самоубийству» и что Лермонтов может быть погребен «так точно, как в подобном случае камер-юнкер Александр Сергеев Пушкин отпет был в церкви конюшень Императорского двора в присутствии всего города» («РО», 1895, № 2, с. 855). 17 июля в конце дня состоялись похороны при стечении всего Пятигорска, однако отпевания не было и в церковь гроб не был допущен. «Офицеры несли прах любимого ими товарища до могилы, а слезы множества сопровождавших выразили потерю общую, незаменимую» (см. Туровеним, в кн.: Воспоминания). Через 9 месяцев по просьбе Е. А. Арсеньевой гроб с телом Лермонтова был перевезен в Тарханы и 23 апреля 1842 года погребен в фамильном склепе.

Следствие и суд. Распорядившись о перевозке тела Лермонтова, Глебов отправился к коменданту Ильяшенкову и доложил о случившемся. Он и Мартынов были арестованы в тот же вечер. Наутро арестовали и Васильчикова. Ильяшенков немедленно сообщил о происшествии генералу Граббе и назначил Следственную комиссию в составе: председатель — плац-майор подполковник Ф. Ф. Унтилов (пожилой офицер, Георгиевский кавалер, много лет прослуживший на Кавказе и поплатившийся карьерой за отказ сотрудничать с жандармерией) и три представителя судебных и гражданских властей (М. П. Черепанов, Марушевский, М. М. Ольшанский 2-й). На выводах комиссии сказалось пребывание в Пятигорске Траскина (второго после Граббе лица в военной администрации на Северном Кавказе), который лично беседовал с подследственными, направлял некоторые их ответы и, по-видимому, вмешивался в следствие. По его предписанию в комиссию был введен подполковник корпуса жандармов А. Н. Кушинников, осуществлявший по заданию Бенкендорфа секретный политический надзор за офицерами на Кавказских Водах в период курортного сезона 1841 года (такая мера практиковалась с 1834 года); судя по материалам, Кушинников в ход следствия не вмешивался, исправно докладывая о происходящем Бенкендорфу.

Комиссия немедленно приступила к работе: были допрошены Глебов и Васильчиков, после чего члены комиссии вместе с секундантами отправились к месту поединка. Результаты допроса и осмотра местности зафиксированы в «Акте» от 16 июля. В тот же день произведен медицинский осмотр тела Лермонтова лекарем Пятигорского военного госпиталя И. Е. Барклаем-де-Толли. Официальный документ об этом датирован 17 июля. Главным в работе комиссии были допросы участников дуэли, которые не были изолированы друг от друга: Глебов и Васильчиков вместе находились на гауптвахте и интенсивно переписывались с Мартыновым, который содержался в городской тюрьме. 17 июля подследственным были предъявлены письменные вопросы, на которые они представили согласованные между собой письменные ответы. Отрабатывая показания, подследственные, как это было показано выше, о многом умалчивали, существенно уклоняясь от истины с целью преуменьшить свою вину. Комиссия удовлетворилась этими показаниями и не подвергла их объективной проверке.

30 июля следствие закончилось, и дело было в тот же день представлено Ильяшенкову, который 11 августа направил его И. П. Хомутову, главе гражданской администрации на Северном Кавказе; последний вернул его Ильяшенкову с указанием передать дело Мартынова и Васильчикова «как лиц гражданского ведомства» в Пятигорский окружной суд. Получив 27 августа указание Хомутова, Ильяшенков уведомил о нем окружной суд, а следственное дело направил 8 сентября генералу Граббе для решения участи Глебова. В сентябре под председательством окружного судьи Папарина начался суд над Мартыновым и Васильчиковым. 13 сентября Мартынову были посланы новые детальные вопросные пункты: суд явно не удовлетворился материалами следствия. Среди прочих ему задали вопрос: «...не было ли употреблено с вашей стороны или секундантов намерения к лишению жизни Лермонтова противных общей вашей цели мер?» (Сборник. Соцэкгиза, с. 57). Это означало: не было ли нарушения дуэльных правил? Суд, похоже, намеревался всерьез расследовать версию о выстреле в упор в Лермонтова, поднявшего вверх руку с пистолетом.

Между тем еще 4 августа, получив незадолго до того сообщение о дуэли в Пятигорске, Николай I распорядился предать всех троих участников дуэли военному суду «...с тем, чтобы судное дело было окончено немедленно и представлено на конфирмацию [утверждение. — Ред.] установленным порядком» (Сб. Соцэкгиза, с. 32— 33). В середине сентября распоряжение Николая I (через штабы Головина и Граббе) дошло до Пятигорска и дело передали в военный суд, открывшийся 27 сентября; он не пытался, как окружной суд, разобраться в показаниях подсудимых, а полностью положился на материалы Следственной комиссии. 30 сентября был объявлен приговор: Мартынов признан виновным в «произведении дуэли», приведшей к смерти Лермонтова, и подлежащим но Своду военных постановлений (ч. 5, кн. 1, ст. 392, 393) к «лишению чинов и прав состояния» (л. 130 об.). Такому же наказанию подлежали Глебов и Васильчиков за то, что были секундантами на дуэли и не донесли о ней. Но главный смысл приговора заключался в следующем пункте: «Сей приговор... в присутствии сей комиссии подсудимым объявлен, но, не чиня по нем никакого исполнения, представить оный обще с делом на высшую конфирмацию. Вышеупомянутые подсудимые находятся все неарестованными на свободе» (л. 132).

Дело ушло по инстанциям. Сначала командующий войсками на Кавказской линии и в Черномории генерал Граббе, а затем командир Отдельного Кавказского корпуса генерал Е. А. Головин смягчили приговор, предложив лишить Мартынова «чина, ордена и написать в солдаты до выслуги без лишения дворянского достоинства», а Глебова и Васильчикова «выдержать... в крепости на гауптвахте один месяц и Глебова перевесть из гвардии в армию тем же чином» (Сб. Соцэкгиза, с. 41—43). Затем дело ушло в Петербург на «высшую конфирмацию». Генерал-аудитор Ноинский составил по делу обширный и весьма объективный доклад, содержащий сведения о подсудимых, о причине и ходе дуэли, приговор суда и мнения Головина и Граббе о его смягчении. В докладе даже специально подчеркивалось, что острот и шуток Лермонтова, оскорбивших Мартынова, никто, собственно, не слышал. Таким образом, Николай I, которому доклад был представлен 3 января 1842 года, имел возможность более или менее правильно судить о деле и воздать должное убийце и секундантам. Тем не менее он вынес беспрецедентно мягкое решение: «Майора Мартынова посадить в Киевскую крепость на гауптвахту на три месяца и предать церковному покаянию. Титулярного же советника князя Васильчикова и корнета Глебова простить, первого во внимание к заслугам отца, а второго по уважению полученной тяжелой раны» (л. 167).

Тягчайшее преступление против русской культуры осталось по существу безнаказанным.

Л. М. Аринштейн, В. А. Мануйлов.

Цитируется по изд.: Лермонтовская энциклопедия М., 1981, с. 149-154.

Литература:

Воспоминания, 1964, с. 296—300, 323—70; Висковатый П. А., М. Ю. Лермонтов. Жизнь и творчество, М., 1891 (Собр. соч. под ред. Висковатого, т. 6), с. 408—46; Щеголев, в. 2, с. 173—241; Мануйлов В.А. Летопись жизни и творчества М. Ю. Лермонтова, М.— Л., 1964, с. 165—74; Андроников И., Лермонтов, М., 1964, с. 497—524; Герштейн (8), с. 380—456; Латышев и Мануйлов , с. 105—28; Вацуро (4); Библиография (указах., с. 511); Keil y L., Lermontov tragedy in the Caucasus, L., 1977, p. 158—87.