Милетская школа (Гатри, 2015)

Мы уже преодолели тенденцию, которая в 1907 г. вызывала недовольство у Корнфорда, — описывать историю греческой философии так, «как если бы Фалес вдруг упал с неба и, стукнувшись о землю, воскликнул: "Все состоит из воды!"». Признаком изменения перспективы стало то, что в 1934 г. при подготовке пятого издания «Фрагментов досократиков» Дильса Вальтер Кранц реализовал предложение, высказанное Дильсом в его введении к четвертому изданию. Оно заключалось в том, чтобы поместить в начало главу с выдержками из ранних космологических, астрономических и гномических сочинений, которой в предыдущих изданиях отводилось место в приложениях. Это ставит перед нами трудный вопрос: должны ли мы следовать этой же самой схеме в настоящей работе? Веская причина не делать этого состоит в том, что подлинность и время записи этой «дофилософской» традиции постоян-

[127]

но подвергается сомнению. Эти тексты сохранились по большей части лишь в виде цитат в сочинениях намного более позднего периода. Мы можем с уверенностью сказать, что «Теогония» Гесиода (единственная сохранившаяся работа этого типа) относится к периоду более раннему, чем тот, на который приходится деятельность милетских философов, но, когда мы переходим к орфической космогонии или «Теогонии» Эпименида, трудно с уверенностью судить, оказали ли они влияние на милетскую школу или, напротив, сами чем-то ей обязаны.

Так, Керн видел во фрагментах Эпименида влияние Анаксимена, а Роде утверждал, что «даже в тех считанных отрывках приписываемой Орфею „Рапсодической теогонии", где мы находим реальное совпадение между рапсодиями и Ферекидом, Гераклитом, Парменидом или Эмпедоклом, автор рапсодий выступает в роли заемщика, а не кредитора» 1. Современные исследователи в целом склонны считать, что основы мировоззрения, выраженного в орфических теогонических и космогонических фрагментах, сформировались в VI веке до н. э., но сомнения остаются. Учитывая все это, кажется предпочтительным сразу перейти к исследованию сохранившегося наследия тех, кого обычно, и не без основания, называют первыми философами. Необходимые отсылки к их реальным или вероятным предшественникам можно дать там, где того требует наше исследование.

Именно Аристотелю в первую очередь мы обязаны различением тех, кто описывал мир в терминах мифа и сверхъестественного, и тех, кто впервые попытался объяснить его естественными причинами. Первых Аристотель называет теологами, а вторых — физиками,

_________

1. Kern. De Orphei Epimenidis Pherecydis theogoniis; Rohde Ε. Psyche. App. 9: «The Great Orphic Theogony». — Общее обсуждение этого вопроса см.: Guthrie. Orpheus and Greek Religion. Ch. IV.

[128]

или физиологами, и приписывает основание нового, «физического» мировоззрения Фалесу и его преемникам в Милете, прославляя самого Фалеса как «зачинателя такой философии» 1. Те внешние свидетельства, которыми мы располагаем, указывают, что он был прав. Маловероятно, чтобы человек, пристрастие которого к научному мировоззрению заставляло резко высказываться о бесполезности того, что он называл «мифической софистикой», и который подозревал, что антропоморфная религия была создана «для убеждения толпы и в интересах закона и пользы» 2, приветствовал этих мыслителей как своих предшественников, если бы они не совершили нечто подобное революции по отношению к прежним, мифическим, способам объяснения. Когда Аристотель говорит о философии, происходящей из удивления, то благодаря внезапной вспышке понимания действительно протягивает руку своим собратьям по другую сторону залива, отмечая в то же время, что любитель мифа есть также, в некотором смысле, любитель мудрости, или философ, ибо содержание мифа также вызывает в умах людей удивление; но Аристотель совершенно ясно дает понять, что на этом сходство заканчивается. Философ, говорит он в том же самом контексте, стремится к знанию, которое будет и точным, и всеобъемлющим, а самое главное, будет знанием причин. Только универсалии — истинные объекты познания: только обобщение может привести к открытию причин, под которыми Аристотель, подобно современным ученым, уже понимает общие законы. Вместе с тем, миф, мышление в понятиях личности, требует, скорее, частных причин для частных событий. Франкфорт писал: «Мы сознаем явления не благодаря тому, что придает им индивидуальность, но благодаря

______

1. Arist. Metaph. А, 983Ь20.

2. Ibid. В, 1000а18; ȁ, 1074ЬЗ.

[129]

тому, что делает их выражениями всеобщих законов. Но всеобщий закон не может полностью выявить индивидуальный характер каждого события. А индивидуальный характер события — это именно то, что человек далекого прошлого наиболее ярко переживает» 1.

Для нас как исследователей досократиков крайне важно понять взгляды Аристотеля в силу особого характера источников наших сведений о них 2. Помимо того, что Аристотель служит для нас наиболее ранним авторитетным источником по многим аспектам учения досократиков, позднейшая доксографическая традиция восходит к его ученику Феофрасту и несет на себе печать его школы, а в значительной степени и могучей личности самого Аристотеля 3. Здесь мы с самого начала можем заметить, что в том смысле, в каком Франкфорт использует слово «мы», Аристотель — уже один из нас, хотя его отделяют от нас почти 2300 лет, а от начала натурфилософии — всего 250. Это, кстати, в некоторой степени служит показателем достижений Платона и самого Аристотеля. Некоторые выводы, например структура, которую Аристотель приписывает вселенной, могут в наши дни показаться нелепыми; но способ его мышления позволяет ему свободно перемещаться в мире абстрактных понятий, и все его усилия направлены на объяснение посредством обращения

________

1. Ibid. А, 982Ы8 и гл. 2 в целом; Frankfort. Before Philosophy, 24.

2. См. Замечание об источниках, с. 69 ел.

3. То, что на Φυσικών Δόξαι Феофраста серьезно повлияли Аристотелевы сообщения о досократиках, показал Д. Макдайармид (Harv. Stud, in Class. Philol. 1953). Однако к его работе следует подходить с осторожностью. Она содержит слишком смелые суждения, как например на с. 121: «В поэме Парменида нет ничего, что подтверждает это толкование „Пути мнения"», ведь мы располагаем лишь несколькими короткими цитатами из самого «Пути мнения». Более справедливое суждение о Феофрасте можно найти в книге Кана (Anaximander, 17-24).

[130]

к всеобщим законам, до такой степени, что он создал формальную логику и уже вплотную подошел к вечной проблеме научного исследования: как вообще возможно научное познание индивидуального, поскольку наука объясняет лишь подводя явления под всеобщие законы? Аристотель далеко ушел от первых неумелых попыток отбросить мифологические объяснения, и изэтого явно следует опасность искажения того, что он знал или полагал, что знает о ранних доктринах. В первую очередь он был систематическим философом, а во вторую — историком, его исследование своих предшественников открыто ставило целью установить, как далеко они продвинулись по пути, ведущему к его собственной концепции реальности. То, что это могло и не быть их целью и что они могли предпринимать предварительные шаги в других, возможно даже более многообещающих, направлениях, не приходило ему в голову (что вполне естественно).

Тем не менее возможное влияние этих обстоятельств на достоверность его сообщений о досократиках иногда слишком преувеличивается. В нашем распоряжении имеется обширный корпус трудов Аристотеля, которых вполне достаточно, чтобы по достоинству оценить силу его интеллекта и способность суждения.

Любой читатель его текстов способен увидеть, что он былмыслителем первой величины, временами блистательным, трезвым и методичным, рассудительным и осторожным. Говорить все это об одном из ведущих философов всех времен кажется весьма смешным. И все же эти слова не будут лишними, ибо возможно, оказывается, предположить, что в то время как в логике, онтологии, этической и политической мысли, биологии и зоологии Аристотель в целом проявлял упомянутые выше качества в максимальной степени, при любой попытке оценивать своих философских предшественников проблемы и исходные предпосылки его собственной философии

[131]

настолько затмевали для него все остальное, что он утрачивал здравый смысл и вообще всякое представление о том, как обращаться со свидетельствами. Это полностью расходится с тем, что мы знаем о его уме по другим сторонам его деятельности. Можно также добавить, что, во-первых, у него было определенное преимущество над нами по той простой причине, что он был ионийским греком, пишущим и говорящим на том же самом языке, что и его собратья-ионийцы двумя -[1]тремя столетиями раньше него, разделявшим их мировоззрение гораздо больше, чем даже можно надеяться; во-вторых, ему гораздо больше, чем нам, было доступно непосредственное знакомство с сочинениями некоторых из них; и в-третьих, объем внимания, который он уделяет своим предшественникам, сам по себе служит свидетельством подлинно исторического подхода к теме, что, в сочетании с выдающимися способностями Аристотеля, едва ли могло привести к таким полностью искаженным результатам, как это иногда утверждается. Он не только считал уместным начинать свое исследование нового предмета с полного обзора их мнений, но и написал отдельные труды по более ранним школам мысли. Мы дорого дали бы за то, чтобы получить его утраченную книгу о пифагорейцах!

Подводя итог, можно сказать, что как сохранившихся сочинений самого Аристотеля, так и написанных его учениками на основе его лекций достаточно не только для того, чтобы гарантировать верность его суждений в целом, но и для того, чтобы предупредить нас, где именно они, вероятнее всего, подводят его, и дать нам материал для нейтрализации влияния его личного философского мировоззрения, показать нам, где наиболее вероятны эти искажения и какого они рода. Конечно, когда Аристотель пишет, что милетцы открыли только материальную причину вещей, пренебрегая движущей, формальной и целевой, или критику-

[132]

ет атомизм за «ленивое оставление без рассмотрения» проблемы движущей причины, мы понимаем, что еслисилой анализа он намного превосходил своих предшественников, то его историческое чутье оказалось не столь развитым, чтобы позволить ему увидеть их в правильной перспективе. Системы ранних физиков не были безуспешными или частично успешными попытками приспособить действительность к его четырехчастной схеме причинности, хотя в первой книге «Метафизики» Аристотель не может излагать их иначе, как если бы они были таковыми. Но поскольку мы хорошо знакомы с его философией и в целом, и в частностях, для нас не составит труда сделать необходимые поправки. Самым серьезным недостатком Аристотеля является, вероятно, не неправильное понимание милетцев, но нарушение баланса их интересов путем строгого отбора.

Аристотеля интересовала только одна сторона милетской мысли, «философская», которая была преимущественно космогонической. Та скудная информация, которой мы располагаем, например об Анаксимандре, из неперипатетических источников, указывает, что он обладал истинно ионийским духом всеобщей historié и что его замечания о происхождении вселенной и жизни служили лишь введением к подробному описанию земли и ее обитателей, как они существуют в настоящем времени, содержащем элементы того, что мы назвали бы сейчас географией, этнологией и культурологией 1.

Переход от «мифической», или «теологической», к «физической», или «естественной», точке зрения на вселенную осуществил, по словам Аристотеля, Фалес Милетский, который, вместе с его согражданами Анаксимандром и Анаксименом, представляет то, что мы называем сейчас милетской школой. В поддержку тер[1]

_______

1. См. ниже, с. 180. — Подробнее замечания по поводу достоинств Аристотеля как историка см.: Guthrie. JHS. 1957 (i), 35-41.

[133]

мина «школа» можно с уверенностью сказать, что все они были гражданами одного города, время их жизни частично совпадает, более поздняя традиция описывает их отношения как отношения учителей и учеников, товарищей и преемников друг друга. Кроме того, в их доктринах, насколько нам о них известно, прослеживается нить преемственности. Идти дальше этого означает строить гипотезы или предположения, которые, впрочем, достаточно правдоподобны 1.

______

1 В доксографической традиции Анаксимандр выступает как διάδοχος και μαθητής Фалеса (Theophr. ар. Simpl. DK 12 A 9); πολίτης και εταίρος (id., DK Α17; ср.: Cic. Ac. Pr. 11,118 popularis et sodalis, Burnet. EGP, 50, n. 4); γνώριμος και πολίτης (Strabo. DK A 6); ακροατής (Hippol. DK A 11). См.: Kahn, Anaximander, 28f. Анаксимен ήκουσεν Αναξίμανδρου (Diog. Laert. DK 13 А 1); он его εταίρος (Theophr. ар. Simpl. DK А 5); auditor, discipulus et successor (Цицерон, Августин, Плиний в DK А 9,10,14а).

О современных предположениях о существовании оформленной школы ср.: Robin L. Greek Thought. 33f.; Burnet. EGP. Introd., §14; S. Oswiecimski в «Charisteria T. Sinko» (p. 233): «Я прошу обратить внимание на то, что термин „школа" следует понимать буквально, т. е., разумеется, в должном соответствии с современным значением этого понятия. Я не считаю необходимым доказывать здесь это утверждение, так как полагаю, что Л. Робен и А. Рей (La Science dans l'Antiquité II, 32) сделали это вполне убедительно. Учитывая очевидную последовательность и согласие в принципиальных вопросах идей, методов и общего направления исследований трех милетцев, которых традиция всегда связывает посредством таких выражений, как [процитированные выше], было бы странно, если бы в таком активном и богатом городе, как Милет, который, помимо того, что унаследовал старую минойскую культуру, впитал в себя также египетскую и вавилонскую цивилизации, не было чего-то подобного школе или братству, или, как выражается А. Рей (Op. cit. 56), „la corporation philosophico-scientifique". Существование такой школы тем более вероятно, что в те древние времена, прежде всего на Востоке, уже имелись различные виды коллегий жрецов, магов, астрологов, не говоря уже об исключительно греческом явлении – пифагорейской монашеской научной школе».

[134]

Оценку достижений милетской философской школы лучше всего будет дать в конце (см. ниже, с. 277). Вопросы, которые волновали милетских мыслителей, были такого рода: можно ли свести этот на вид путаный и неупорядоченный мир к более простым принципам, с тем чтобы наш разум смог уловить, что представляет собой мир и как он действует? Из чего он создан? Как происходят изменения? Почему вещи возникают и развиваются, а затем приходят в упадок и умирают? Как можно объяснить смену дня и ночи, лета и зимы? Милетцы привлекают наше внимание, будучи первыми, кто предположил, что ответы на эти вопросы можно найти усилием мысли. Они оставили мифологический путь решения этих проблем и заменили его интеллектуальным. Возможно, за действиями природы скрывается божественный разум, а возможно и нет (это был вопрос, на который некоторые из милетцев искали ответ), но мыслители уже не могли удовлетвориться ответом, приписывающим возникновение бурь гневу Посейдона, а причиной смерти объявлявшим стрелы Аполлона или Артемиды. Мир, управляемый антропоморфными богами, в которых верили современники милетцев, — богами, столь напоминающими своими страстями, равно как и внешним обликом людей, — это мир, управляемый прихотью. Философия и наука начинаются со смелого провозглашения веры в то, что в основе всех явлений лежит не прихоть, но внутренняя упорядоченность, и искать объяснение природы следует в ней самой. Милетские философы не отбросили в течение одного поколения все предрассудки, порожденные мифологическим и антропоморфическим мировоззрением. Человечество не сделало этого до сих пор. Но, насколько мы можем судить, милетцы первыми предприняли исследования, исходя из убеждения, на котором основана вся научная мысль: приводящая в замешательство хаотичность наблюдаемых явлений

[135]

скрывает структуру, которая принципиально проще и более упорядочена и в таком качестве доступна человеческому уму.

[136]

Цитируется по изд.: Гатри У.К.Ч. История греческой философии. Том 1. Ранние досократики и пифагорейцы. СПб., 2015, с. 127-136.