Ирония (на примерах из Лермонтова)
ИРОНИЯ, вид тропа, иносказания и — шире — элемент мироощущения художника, предполагающий насмешливо-критическое отношение к действительности. Как средство художественной выразительности (стилистический прием) и как эстетическая категория ирония находится на периферии творчества Лермонтова-поэта: ею окрашены некоторые ранние стихи [«Примите дивное посланье» (1832), «На серебряные шпоры» (1833), «Юнкерская молитва» (1833)] и лермонтовские эпиграммы (см. «Новогодние мадригалы и эпиграммы»), показывающие, что Лермонтов владел всеми видами иронии, от легкой насмешки до едкого сарказма, но в сферу серьезной исповеди его лирического героя ироническая интонация не проникала (см. Комическое). Ироническое обыгрывание трагического в ранней лирике Лермонтова встречается едва ли не единственный раз: «Потом вас чинно в гроб положат, / И черви ваш скелет обгложут, / А там наследник в добрый час / Придавит монументом вас» («Что толку жить!..»). Уже самой «периферийностью» ирония в поэзии Лермонтова заметно отличается от иронии немецких романтиков, которые «романтическую иронию» осознавали как ведущий принцип их философской эстетики.
У Лермонтова отрицающая сила иронии выразилась с максимальной полнотой в стихотворении «Благодарность» (1840). Богоборческое отрицание жизни выступает здесь под маской благодарности богу за эту жизнь (ср. частые в христианских молитвах обращения: «Благодарю тебя, господи»). Благодаря бога за перенесенные страдания, Лермонтов не принимает христианскую этику всепрощения, а финал стих, выворачивает смысл «благодарности» наизнанку, явственно обнажая неприятие мира. Но это — трагическая ирония, связанная с серьезными, «конечными» проблемами бытия, и здесь Лермонтов совпадает с немецкими романтиками (хотя его ирония, в отличие от них, никогда не бывает, по выражению П. Гайденко, «самоудовлетворяющейся»). В этом аспекте сопоставима ирония Лермонтова и Г. Гейне. О трагической иронии можно говорить и в связи со стихотворением «Пленный рыцарь» (1840), где ирония не стилистический прием, и не общая ироническая позиция: трагическая ирония неуловимо присутствует в самом совмещении высокого символического иносказания —«Быстрое время — мой конь неизменный, / Шлема забрало — решетка бойницы, /Каменный панцирь — высокие стены, / Щит мой — чугунные двери темницы»—с эмпирически описанной, «бытовой» (1-я строфа) ситуацией неволи. Стремление к свободе разбивается не только о двери темницы; препятствием служит ставшая необратимой внутренняя неотделимость узника от заточения (ср. мотив цветка, выросшего в неволе, в поэме «Мцыри»), Ирония, как правило, возникает при острокритическом и скептическом отношении к миру и людям; но свойственная Лермонтову ироничность ума (ср., например, Письма) не «перешла» в сферу поэтического сознания: ирония не стала доминирующей интонацией ни в его ранней, ни в поздней лирике. Ироническому взгляду на мир Лермонтов предпочитает серьезные, прямые отношения с ним; даже враждебную ему «ничтожную» «толпу», «свет» он обличает со всей серьезностью и откровенностью, а не «возвышается» над ними с помощью иронического, т. е. принципиально непрямого, не тождественного себе высказывания. В отличие от немецких романтиков, Лермонтов не использует иронию как средство для снятия противоречий между искусством и жизнью. Так, в «Не верь себе», где поэтическое вдохновение сравнивается с «язвой», поэзия — с «отравленным напитком», элемент трагической иронии возникает в связи с невозможностью адекватного высказывания в искусстве (постоянная тема иенских романтиков), но в еще большей степени — с сомнением в нравственной природе самого вдохновения: «в искусстве, в жизни художника Лермонтов усматривает искусством же порождаемый соблазн» [Асму с (1), с. 125]. Возможно, благодаря такой творческой позиции «романтической» Лермонтов избежал многих опасностей концепции романтической иронии с ее гипертрофией эстетической игры в искусстве (в том числе игры противоположностями), принципиальной установкой на «двусмысленность», свободным парением над добром и злом, обратимостью (для художника) «священного» и «порочного».
Ирония становится существенно необходима Лермонтову в осмыслении демонической темы, причем именно на сломе ее, когда поэт решил «отделаться» от «волшебной и могучей красоты» преследующего его Демона (поэма «Сказка для детей», 1840), от «несвязного и оглушающего» (стихотворения «Из альбома С. Н. Карамзиной») языка страстей. Наиболее наглядна ирония в оценке демонизма — в 3-й строфе «Сказки для детей»: «Герой известен, и не нов предмет; / Тем лучше: устарело все, что ново! / Кипя огнем и силой юных лет, / Я прежде пел про демона иного: / То был безумный, страстный детский бред... Но этот черт совсем иного сорта — / Аристократ и не похож на черта». Многие строфы «иронических поэм» Лермонтова — «Сашки» (1835—1836) и «Сказки для детей»— оцениваются как отрицание романтизма еще в недрах самого романтизма (Л. Гинзбург). Тем не менее «классический» лермонтовский Демон (в поэме «Демон») лишен иронии — как в структуре самого образа, так и в авторском освещении его.
В «иронических поэмах» ирония ведет к игре литературной формой, к осознанной «литературности» произведения; отсюда прямое ученичество у А. С. Пушкина — воспроизведение иронической интонации «Графа Нулина», «Домика в Коломне». Аналогично в «Тамбовской казначейше»: известный в романтической литературе сюжет проигрыша в карты (ср. «Счастье игрока» Э. Т. А. Гофмана) заземляется, осмысливается как комический, а литературность демонстрируется в «Посвящении»: «Пишу Онегина размером; / Пою, друзья, на старый лад».
При том, что декларация новой, иронической позиции была провозглашена именно в «иронических поэмах» («Осталось сердцу вместо слез, бурь тех / Один лишь отзыв — звучный горький смех»—«Сашка»), органичность и художественная значимость ироническая интонация приобретает у Лермонтова в прозе.
Еще в незавершенном романе «Княгиня Лиговская» появляется ироничный Печорин. В драме «Маскарад» и «Герое нашего времени» ирония — важный элемент мироощущения героев и структуры художественного целого: саркастичен Арбенин в его метких характеристиках светского общества, последовательно ироничны Печорин и доктор Вернер. В «Герое...» ирония Печорина, осознающего свое превосходство над средой, становится обоюдоострой: она направлена не только на окружение (Грушницкого, «водяное общество»), но и на самого себя (самоирония). Больше того, И. проникает в голос самого автора: два предисловия романа — авторское и рассказчика (предисловие к «Журналу Печорина») — насквозь ироничны. Объект иронии в них — «простодушная» публика, которая «не угадывает шутки, не чувствует иронии» и не способна понять скрытого (истинного) смысла произведения, поверить в реальность неаффектированного героя (ср. понятие о «гармонических пошляках» у Ф. Шлегеля). Авторская ирония, однако, не распространяется на «носителя иронии», Печорина: Лермонтов не скрывает «пороков» своего героя, но само отношение к нему остается неизменно серьезным. Вообще, при выражении свойственной позднему Лермонтову неоднозначности в оценке сложных социальных и нравственных проблем он или не прибегает к иронии (например, «Дума», «Спор») или «погашает» ее внутри самого произведения («Журналист, читатель и писатель»). Показательно в этом смысле многозначительное окончание предисловия к «Журналу Печорина»: «Может быть, некоторые читатели захотят узнать мое мнение о характере Печорина? — Мой ответ — заглавие этой книги. — „Да это злая ирония!" — скажут они. — Не знаю» (VI, 249).
Ирония присутствует в обрисовке типа кавказца в одноименном очерке (1841) и отчасти Максима Максимыча в Герое...»— при сохранении и подчеркивании уважения к нему автора. Интересно, что трагическая ирония может проникать и в душу «простого человека» (термин Д. Максимова; разумеется, она качественно отлична от иронии «демонического» Печорина). Таков герой стихотворения «Завещание» (1840). Внешне спокойный, прозаический монолог на пороге смерти внутренне «зажат», напряжен. Паузы «говорного» ямба, обилие служебных, «незначащих» слов, два «как» в одной строке («как вспомню, как давно...»), резкие enjamberaents — все это создает образ человека, достигшего стоической иронии во взгляде на трагизм собственной судьбы (позиция, близкая лирическому герою Гейне).
Ирония в творчестве Лермонтова выступает, таким образом, в разных аспектах, разных смысловых наполнениях. Дальнейшая разработка этой малоизученной в лермонтоведении проблемы важна и для выявления особых черт лермонтовского романтизма, и для понимания общей эволюции Лермонтова.
А. С. Немзер, Л. М. Щемелёва
Цитируется по изд.: Лермонтовская энциклопедия М., 1981, с. 199-200.
Литература:
Литературная теория немецкого романтизма, Л., 1934; Асмус В. Круг идей Лермонтова, ЛН, т. 43 —44, с. 83 —128; Гинзбург (1), с. 127—60; Лосев А. Ф., Ирония античная и романтическая, в кн.: Эстетика и искусство, М., 1966, с. 54—84; Габитова Р. М., Философия нем. романтизма, М., 1978, с. 74 — 107; Ирония, [П. И. Шпагин], в кн.: Краткая лит. энциклопедия, т. З.М., 1966; Юмор [Л.Е. Пинский], там же, т. 8,1975; Эйхенбаум В., О поэзии, Л., 1969, с. 200—205; Гайденко П. П., Трагедия эстетизма, М., 1970, с. 50—84; Берковский Н. Я., Романтизм в Германии, Л., 1973, с. 58, 84—85, 150, 156; Манн Ю. В ., Поэтика рус. романтизма, М., 1976, с. 338, 348, 350—65; Strohschnei der KohrsI., Die romantische Ironie in Theorie und Gestaltung, Tubingen, 1960 (2 Aufl., 1977); Mueeke D.G., The compass of irony, L., 1969.