Былины (Погодин, 1871)

До сих пор говорили мы о духовном, благоприобретенном, образовании и о письменных памятниках; но в народе велось по наследству, из поколения в поколение, свое образование, светское, мирское, и сохранялись устные произведения словесности.

Памятниками этого образования остались былины, духовные стихи, песни и два сочинения в рукописях: Послание Даниила Заточника и Слово о полку Игореве.

Поговорим сначала о былинах.

Былины, или песни былевые, дошли до нас в самом поврежденном виде, почти изуродованные, но основание их, без всякого сомнения, относится к глубокой древности и ко времени главного лица, около которого все они, так или иначе, обращаются, — стольного князя киевского Владимира. Киев, Чернигов, Волынь, Галич, Дунай, Днепр — вот имена, которые беспрестанно слышатся в этих песнях и показывают место их сочинения или происхождения, — на юге, в Киеве и около Киева.

Подлинность их доказывается убедительнее всего «от противного», как говорится в логике.

Объяснимся сначала по вопросу о времени. Ни к какому времени, кроме Владимирова, всего менее после татар, нельзя приурочить наши былины. После татар общее внимание возбуждали другие предметы: каменна Москва, Грозный царь, Казань и Астрахань, нашествие поляков. Заметим, что даже эти предметы, животрепетавшие занимательностью, находили певцов относительно меньше, другого склада, как будто бы источник непосредственного народного вдохновения оскудел, если не совсем иссяк. Каким образом можно было бы объяснить, в это новое время, такое обращение от настоящего к давно прошедшему, которое, между тем, почти совсем забывалось? Итак, песни не могли быть сочинены после татар, а при татарах тем более: юг был опустошен и обезлюдел; северу было не до песен, когда иго только что легло на народ, и беспрестанные набеги, наезжавшие баскаки, держали население в постоянном страхе. Обычая, расположения петь, надолго не стало. Князья все более и более отделялись от народа, и устраивалось особое правительство. Другие нравы возникали вследствие государственного рабства, и если есть песни из этого периода, то большей частью подражания древним, или переложения древних на новый лад, прилаживанье их к своему времени. Этим объясняются все так называемые анахронизмы о татарах, литве и поляках, при Владимире, какими обезобразились дошедшие до нас былины. Ими более всего подтверждается достоверность и подлинность древних былин. Заплаты ясно указывают собой, что под ними некогда была другая ткань, обветшавшая и утраченная; они указывают на древнюю основу, не подходившую под обстоятельства современные, которая и была ими заменена.

Как ни одно время не подходит к сочинению этих песен, так и ни одно место нельзя предположить, где бы они могли быть сочинены; север и восток при татарах и после татар не имели почти никакого отношения к югу. Где, кому, по какому поводу и с какой целью пришло бы в голову поминать тогда Владимира с Ильей Муромцем, Добрыней Никитичем, Чурилой Пленовичем, Алешей Поповичем и прочими его богатырями? Откуда даже взять такие имена на финском востоке и севере мнимым сельским Макферсонам? Все собственные имена былин были там, как и теперь, почти неизвестны, разве в темных преданиях и между богомольцами. Но не были ли былины сочинены на юге? На юге водворилось, если не образовалось новое общество, с новым наречием, которого нет и духа в древних былинах. Там возникли совершенно другие отношения, и, после многих лет безмолвия, раздались новые песни, не имеющие ничего общего с древними.

Кроме времени и места остается еще вопрос о самом сочинении: кому можно приписать сочинение этих песен? Одному лицу или многим? Одному лицу приписать нельзя, потому что в былинах встречаются различные и противоречивые между собой показания: они должны быть сочинены многими лицами. Эти многие должны жить в одно время, ибо все их сочинения обращаются около одних и тех же лиц и имеют средоточием одно и то же место.

Сочинителей, подходящих под эти условия, знакомых с данными лицами и местами, и вообразить нет возможности. [28]

Если нельзя приискать сочинителей, если нельзя с какой-нибудь вероятностью указать ни на время, ни на место сочинения, то остается во всей силе первое мнение, что былины сочинены в Киевской стране, народом, или его представителями в этом случае, особыми певцами, скоморохами, в то время, как именуемые в них лица действительно существовали, преимущественно до введения христианской веры.

В устах народа былины родились, в устах народа они после сохранялись, изменялись и пришли в настоящее положение. [29]

Все это рассуждения а рriоri, от противного, но есть много убедительных доказательств о древности былин и а роstеriоri.

Откуда бы, и где, после татар или при татарах, появилась шляпа земли Греческой, медь козарка, гость Соражанин, кроватка — рыбий зуб, клюка — кости рыбьей, жеребцы Латинские, корабли червленные, Садко купец Новогородский со своими богатыми кораблями, Леонтий, поп Ростовский, Путятична, Хотен Блудович, земля Волынская, Почай река?

Когда и где, кому, после татар, могли быть известны древние слова летописей: паволоки, аксамиты, гридницы, которые встречаются в былинах?

Как и где могла бы сочиниться подобная тирада:

Завелся у солнышка почестен пир На всех на князей, на бояр, На сильных могучиих богатырей. Все на пиру наедалися, И все на пиру порасхвастались. Как солнышко Владимир Князь По хорому по гридне похаживал, Правой ручкой помахивал, На богатырей службы наметывал: На первого богатыря старого Илью Муромца, На другого богатыря молодого Добрыню Микитича, На третьего на душечку Михаилу Потыка Ивановича. Наливал по чаре зелена вина, По ковшу давал-то меду сладкого. На старого казака Илью Муромца Наметывал службу великую: Съездить за горы Сарочинские, Убить силу поганую, от мала до велика, Не оставить силы на семена; А на другого богатыря Добрыню Микитича Наметывал службу великую: Ему ехати богатырю за славное сине море, Ему бить — земли прибавливати, Коренить языки человечески, Прибавливать земельки Святорусския. А на третьего богатыря душечку Михаила Потыка Ивановича Наметывал службу великую: Ему ехати богатырю во ты-ли во гридни во черные, Во тые-ли Подолье Лиходеево, Справить-то дани-выходы, За старые горы и за нынешни, За двенадцать лет с половиною.

Не ясно ли мы видим в этих стихах положение великого князя киевского, который сам идет, или посылает своих воевод, на соседние племена, как то было при Игоре, как думал действовать Василько (первая служба); который ходит или посылает в поход беспрестанно для распространения пределов земли Русской, как Олег, Святослав, Владимир (вторая служба); который посылает своих бояр (Свенельда, Яна) собирать дань с подвластных племен (третья служба).

Кому, при татарах, могла придти в голову мысль о дальних походах о покорении земель, о собирании дани, которую сами мы должны были нести с покорностью татарам?

Владимир советуется с боярами в былинах, точно как в летописи, угощает их так же и исполняет их желания, не щадя казны своей.

Заметим, наконец, что в былинах Владимир является более язычником, чем последователем христианства, что очевидно подмалевано впоследствии.

Кому при татарах, или после татар, могло придти в голову воспоминание о богатырях киевских, о богатстве Черниговском, о роскоши Новгородской, что читаем мы в следующих стихах:

Что ни лучшие богатыри в Киеве, Золота казна в Чернигове, А цветно платье в Новегороде, А хлебцы запасы в Смоленском городе, А мхи да болота в заморской стороне, А расструбисты сарафаны по Моще реке, А худые сарафаны в Каргопольской стороне.

Последние три стиха, без сомнения, есть прибавление позднейшего, местного, певца.

Добрыня выезжает в чистое поле на промысел, как Гаральд, как Мстислав, племянник Давыдов, ходивший на море и проч.

«Приезжал Добрыня к своим посельям дворянскиим».

(Также и Илья Муромец подъезжает ко подворью дворянскому).

Этот стих испорченный, встречающийся и в простых песнях, указывает на древние боярские поселения, слободы или земли, возделывавшиеся закупами Русской правды.

С какого образчика могло быть списано следующее описание житья-бытья матери Дюка Степановича в Волынской земле, которое свидетельствовал Добрыня Никитич по поручению князя Владимира, вследствие похвальбы Дюковой.

Добрыня приезжает в дом Дюковой матери.

В первой комнате сидит старая женщина; не много на ней шелку, вся в серебре. Добрыня Никитич принимает ее за Дюкову матушку и говорит ей: «Здравствуешь, Дюкова матушка, честная вдова Мамелфа Тимофеевна!» Старуха отвечает ему: «Я не Дюкова матушка, а Дюкова портомойница». Идет Добрыня дальше по комнатам: в каждой сидит по старой женщине; первая вся в красном золоте — то Дюкова постельница; другая в скатном жемчуге — то Дюкова стольница; третья вся в каменьях драгоценных — то Дюкова чашница. Последняя говорит Добрыне: «Ты напрасно спины не ломай и шеи не сгибай, а ступай в церковь соборную: там есть Дюкова матушка».

Пошел он во церковь соборную. Идет она из церкви соборныя: Впереди идут лопатники, За лопатниками идут метельщики; За метельщиками идут суконщики, Расстилают сукна одинцовые. Честную вдову Мамелфу Тимофеевну Ведут тридцать девиц со девицею. Вся она обвешана бархатом, Чтобы не запекло ее солнце красное, Не капала роса утренняя. — Здравствуешь, Дюкова матушка! — Здравствуешь, удаленький добрый молодец! Ты откулешний, добрый молодец? — Есть я из города из Киева, От твоего от сына от любимого: Захвастал он своим посельицем. — Ступай за мною, добрый молодец. Пришла во гридню столовую. Полагали скатерти браныя, Посадили за столики дубовые, Поставляли напиточки стоялые: Напился, наелся добрый молодец; Отводили его в ложню на кроваточку — рыбий зуб. Спал молодец три сутки без просыпа, На четверты вставает на резвы ноги, Поидет смотреть Дюково посельице. Привели его в конюшенки стоялые: Не знает коням и цены-то дать, — В челках и хвостах вплетено по камню драгоценному и проч.

Откуда бы взяться в былинах мифологическим следам, например, лебединым и прочим превращениям, чарам на след и т. п. указывающим на близость к времени язычества?

В самом языке былин, несмотря на все повреждения, еще сохранились признаки древности — в словах и оборотах, например: ряды рядить, крутиться, занимать места не по отчине; употребление винительного падежа в форме именительного. Особенное употребление деепричастия согласно с языком летописей также указывает на древность, например:

Как видели Илюшиньку сядучись, А не видели уедучись.

День они бьются неедаючись, И другой они бьются непиваючись, И себе отдыха недаваючись.

Приедучись не качаются.

И тут Дунаюшка ко стыду Начала плакать уливаючись.

Ты глупой Король Бутеян Бутеянович, Не учествовал молодцев приедучись, А не ужаловать ти молодцов поедучись.

Заметим еще некоторые обороты чисто русские:

Долиною море долинешенько, Шириною море широкошенькое.

А у тя просто-запросто, пусто-запусто.

Кормите коня скоро-наскоро, сыто-насыто.

Чудным чудно, дивным дивно.

Стоя стоять, сидя сидеть, лежа лежать.

Красно золото не медеет (не становится медью).

Чисто серебро не железится (не становится железом).

Ввела его в силушку богатырскую, В прежнюю храбрость великую.

Ешь до сыта, пей до люби.

Труднички работнички Дьячок выдумщик.

Беспрестанно встречаются любимые обороты, прилагательные, как в древней греческой поэзии:

Красная девица, белые руки, резвые ноги, русая коса, буйная головушка, ключевая вода, пшеница белоярая, столы белодубовые, скатерти браные, меда ярого, пива пьяного, пески

рудожелтые, бел горюч камень, меч кладенец, калена стрела, тугой лук и проч.

К числу доказательств о древности былин присоединим важное замечание г. Майкова в его рассуждении о былинах Владимирова цикла:

«В Германский эпос еще в XII веке, а может быть и раньше того, введены были Русские действующие лица, известные нам по былинам Владимирова цикла: в Исландской, Thidrеkssаgа, в половине XIII в., составленной из древних Саксонских песен и преданий упоминается король Русский Вольдемар-Владимир и его брат Ярег Илья Греческий или Русский наш Илья Муромец.

Tidrеkssаgа называет его Греческим по его Греческой вере. О Владимире еще можно сомневаться, — перешел ли он в Немецкий эпос из Русского предания, т. е. былины, или из исторической действительности, но относительно Ильи сомнений быть не может: Илья существует не в истории, а в одном эпосе, и именно подле Владимира, как и в Thidrеkssаgа; кроме того, имя его передано по-исландски не Еliаs, как бы следовало по обще-германскому употреблению этого ветхозаветного имени, но Iliаs vоn Rinzеn, очевидно со Славянского: Илья.

Должно, однако, заметить, что происшествия, в которых участвует ярл Илья, не имеют ничего общего с известными из былин подвигами Ильи Муромца. Путь, по которому могли перейти эти Русские имена в эпос Германский, — без сомнения, рассказы нижне-немецких торговых людей, посещавших Русь».

Мы сказали, что обычай петь на пирах песни этого рода, при татарах, вероятно, исчез, а до татар, а еще более того, до христианства, мы видим его в полном ходу по историческим свидетельствам: вспомним о Владимировых пирах и отношениях его к дружине по летописи Нестора, о Святославовых (Ярославича) пирах по житию Св. Феодосия, о пире богатого в отдельном сочинении. Вся наша древняя летопись о дохристианском времени основана, очевидно, на таких песнях.

Мы имели целую пиитическую литературу, мы имели Слова или Саги обо всех важных и не важных подвигах древних князей наших, начиная от Рюрика до нашествия монголов, и далее, — словесность, о которой мы можем судить по Слову о полку Игореве, к счастью, до нас дошедшему, и по другим следам, открывающимся в древних памятниках, при тщательном их рассмотрении.

Олег, приплывающий со множеством судов из Новгорода к Киеву, выдающий себя за греческого купца, приглашающий к себе на лодке киевских князей, Аскольда и Дира, смотреть его товары, и приказывающий убить их, вынося на руках Игоря, — разве это не извлечено из Саги, из Слова?

А поход его под Константинополь с 2000 судов и 20 племенами; а суда его на колесах, на которых подплыл он по суху, при попутном ветре, под стены города; а яд, подосланный императором в брашнах, отгаданный киевским князем; а щит, как знак его победы, на вратах Цареградских; а парчовые паруса, устроенные им на своих судах для обратного пути — неужели это исторические, летописные показания? Перевод их из Саги, из Слова, в летопись, вне всякого сомнения.

Такова и смерть Олега от любимого коня, которую предсказали ему кудесники. Он велел держать этого коня в удалении, и через четыре года, после своего возвращения из похода, пошел посмотреть на его кости, смеясь над предречением, как из-под черепа выползла змея и ужалила витязя в ногу.

Не нужно доказывать, что об Ольгиной мести мы также имели обширное Слово, обширную Сагу, — как она научила послов древлянских требовать, чтобы киевляне понесли их в терем в ладье, и по дороге велела бросить в яму и засыпать землей; как она сожгла других послов в бане; как она покорила Коростень посредством голубей и воробьев, пустивши их ночью в город с огнем.

То же следует сказать об избавлении Киева от печенегов, посредством юноши, который, пробежав через печенежский стан, бросился в Днепр и известил черниговского воеводу Претича об опасности, угрожавшей городу, о болгарской войне Святослава, о походе Владимира на Рогволода, об избавлении Белгорода от печенегов хитростью старца, присоветовавшего наполнить колодец сытой и проч. Не говорим об именах трех славных морских разбойников в одной скандинавской саге, сходных с нашими, которые нашел Шлёцер, и которые, может быть, попали на север уже от нас, представляя древнейшую нашу сагу. (А может быть, братья прославились на севере до прибытия к нам). Одним словом, саги, слова, были одним из важных источников Нестора, и им обязаны мы известиями о древнейших происшествиях нашей истории, точно так история соплеменных руси норвежцев, датчан, шведов, сохранилась в многочисленных сагах Исландии. Наши слова, наши саги, имели один и тот же источник с исландскими. Заметим, в подтверждение нашей мысли, что даже многие обстоятельства, встречающиеся у Нестора, мы находим в северных сагах, например, о смерти Олега от коня, о взятии города Ольгой посредством птиц. В самом образе выражений замечается много сходства: оружие поет, например, по ислледованиям профессора Буслаева, в скандинавской поэзии (меч, топор), и у нас в Слове о полку Игореве: «копиа поют на Дунаи». Также «стязи (знамена) глаголят» в Слове, и в скандинавских памятниках. «Вообще, продолжает г. Буслаев, взгляды немца и славянина на оружие и воинские доспехи во многом сходятся: так, в Слове: „щиты червленые“ (прибавим, и в былинах, и в рисунках к житию Св. Бориса и Глеба, и на древнем образе Св. Георгия) и в немецких памятниках эпитет щиту: красный. Выражение в Слове: „конец копия вскормлени“ согласуется с представлением в Эдде: „копьями кормил гадов змеиных“, т. е. трупами падших от копий».

Эти саги, эти песни, рассказы, были первой принадлежностью пиров княжеских на севере и, без всякого сомнения, у нас на Руси.

Вспомним места из былин о скоморохах.

В самих летописях мы находим известия, хоть неясные и неопределенные, о древних певцах, в дополнение к известиям о скоморохах в былинах, например, под годом 1243, в Волынской летописи читается: «Андрей же не удоси его, но удоси владыку и слуги его разграби гордые, и тулы их бобровые раздра, и прилбице их волчье и борсуковые раздраны быша; словутьнего певца Митусу, древле за гордость невосхотеша служити Князю Данилу, раздранаго акы связаного приведоша…»

Даниилу с братом (1251) «песнь славну пояху» по возвращении из удачного похода на ятвягов.

О Владимире Васильковиче, под годом 1288, сказано: «Володимер… бе разумея притчи много тых слов».

Окончательно же убеждает в существовании старых былин сам автор Слова о полку Игореве, у которого беспрестанно встречаются места, доказывающие множество прежних сочинений этого рода, множество Слов. С самого начала он говорит о старых словесах, потом о песнях старому Ярославу, храброму Мстиславу, «иже зареза Редедю пред полки Косожьскими, красному Роману Святославичю»; о песнях Бояна, которого называет соловьем древнего времени, внуком Велесовым, который «аще кому хотяше песнь творити… своя вещия персты на живыя струны воскладаше, они же сами Князем славу рокотаху».

Упоминания об Олеге Святославиче, Борисе Вячеславиче, Всеславе Брячиславиче, кажутся отрывками из Слов об этих князьях.

Говоря о Всеславе, певец приводит слова Бояна: «тому вещей Боян и пръвое припевку смысленый рече: ни хитру, ни горазду, ни птицю горазду, суда Божия не минути».

В заключении говорится что-то о «песнотворце Святославле старого времени Ярославля, Ольгова, Коганя…» и опять упоминается о пении песни старым князьям, а потом молодым.

Некоторые места очень неясны, несмотря на усилия наших исследователей. По крайней мере, мы получаем из них понятие о существовании древней исторической поэзии, перенятой с севера, между тем как лирическая развивалась из собственных, т. е. славянских элементов. Впрочем, и историческая, по свойству нашего языка и народного характера, приняла у нас другой, свой характер, и наше Слово о полку Игореве, например, представляет несравненно более живости, теплоты, нежели саги, главная прелесть которых состояла в поэтическом языке.

Исландские саги двести, триста лет, сохранялись в изустном предании, и после уже были записаны на острове Исландии, где много особых обстоятельств содействовало этому явлению, — а у нас через двести, триста лет, после Олегов, Владимиров, Ярославов, нагрянули татары, — и нам было не до записывания песен, особенно на юге, где с явлением казачества появляются другие саги, как замечено выше, казацкие, исторические песни и думы, сменившие,приведшие в забвение прежнюю поэзию.

Вторая причина, почему не сохранились наши древние былины в рукописях, это — отвращение духовенства от всех мирских светских сочинений, а кроме духовенства писцов быломало.

Дошедшие до нас в устах народа былины составляют как бы середину между древними исландскими сагами и сохраненными у Нестора основами первых наших саг с одной стороны, ас другой со Словом о полку Игореве, одном из последних проявлений этой словесности.

В заключение этих рассуждений, приведем отрывок из Стрингольмова классического сочинения о норманнах — очерк северного скальда, и вспомним опять о наших скоморохах, какими они изображены в сохранившихся былинах.

«Северный Скальд должен быть богат в изобретении, остроумии и мышлении; он должен быть знаком не только с современными примечательными происшествиями, ибо их надо ему воспевать, — он должен обладать сведениями о происшествиях прежнего времени и преимущественно знать обстоятельно северное учение о богах, как основание пиитического языка и мифологических образов. Быстрый и смелый ход, богатство и смелость в образах, глубокое и сильное чувство, часто высокомерие и приятность, господствуют в песнях древних. Редкие, устарелые, в ежедневной речи неупотребительные слова и названия, были приняты в языке Скальдов или удержаны в нем, чтобы возвысить его над ежедневным и сообщить ему больше торжественности. Она выражается особенно в искусственном, обработанном своем виде, описаниями лиц и вещей, заимствованными из мифологии и природы, смелыми, исполненными образов. На счастливом выборе описаний изысканных, метких мыслей,изображений, основывалась преимущественно красота и искусство языка Скальдов. Простое название вещи считалось принадлежностью ежедневного языка. Скальды любили описательные названия и старались роскошным разнообразием многознаменательных образов, в коих заключались слова и целые положения, напрягать мысли слушателей и воспламенять их воображение. Они употребляли в то же время ужасную перестановку слов, и умели, если хотели, так сокрыть свои мысли посредством запутанных оборотов, темных, изысканных описаний и особенно мудреных слов, что нужен был великий дар соображения, дабы выразуметь их смысл.

Песни, переходя от поколения к поколению, питали любовь к пению и производили новых Скальдов. Многие такие следовали за Гаральдом Гильдетаном на Бравальское сражение, и воспоминание об этом великом происшествии было прославлено в песнях. У всех северных князей были Скальды.

Песни были различны: Drара (множ. drароr) героические, торжественные, величественные стихотворения, песни во многих отделениях, с возвратными стихами (Кеhrrеimеn), в коих воспевались деяния и жизнь Королей и великих героев. О мужах, менее славных и высоких, о происшествиях менее значительных и важных сочинялись Flоkr, песни меньшего объема без отделений и возвратных стихов. В древних песнях, особенно в Drapor, бывает обыкновенно род rеfrеin из двух или четырех стихов, которые принадлежат к правильной строфе, и только в конце каждого нового отделения песни повторяются и пр.

Скальды путешествовали по всем странам, где употреблялся северный язык, чтобы собирать предметы для своих песен и приобретать честь и награду. Скальд входил в Княжескую палату, где Король со своими мужами сидел и пировал, просил о позволении представить песнь в честь Короля, произносил ее мужественным голосом и получал золотые (Ringе) гривны, знатные оружия, драгоценные одежды и содержание при дворе Княжеском. Стихотворение выучивалось наизусть придворными людьми, и должно было оставаться, передаваться в воспоминании, чтобы довести до потомства Княжескую славу. От Скальдов требовалось, чтобы они не только обладали искусством сочинять и произносить стихи с достоинством и живостью, но они должны были иметь в памяти песни древних Скальдов, и память их посредством упражнения была так изощрена, что один Скальд мог пропеть Королю Гаральду Гардраде (мужу нашей Елизаветы Ярославны) шестьдесят песней, и когда Король, слушавший их до глубокой ночи, спросил Скальда, знает ли он еще, то сей отвечал, что может еще пропеть полстолька. Путешествуя от двора ко двору, из страны в страну, Скальды в древности были сведомые люди своего времени, потому что многое видели и опытом изведали.

К пению присоединялись повести, рассказы из древних северных героических саг, — самое любимое провождение при княжеских дворах, частных обществах и в домашнем кругукрестьянина».

Прервем наши доказательства, оставим сомнения, проистекающие из предвзятых мыслей, и познакомимся лучше с самими былинами. Содержание их: подвиги витязей. Телесная сила, по замечаниям Шевырева, удальство, бесстрашие, самоотверженность, отсутствие всякой личности, хитрость и оборотливость, ирония и шутка, грубость, вызываемая (дикими) племенами, с которыми мы имели дело, иногда доходящая до жестокости, — вот черты, проявляющиеся с первого раза в наших витязях. Важность их заключается преимущественно в подробностях разного рода.

Как из славного города Мурома, Из того села Корочарова; Как была-де поездка богатырская — Наряжался Илья Муромец Иванович Ко стольному городу ко Киеву, Он тою дорогою прямоезжею, Котора залегла ровно тридцать лет, Чрез те леса Брынские, Чрез черны грязиСмоленские: И залег ее, дорогу, Соловей разбойник. И кладет Илья заповедь велику: Что проехать дорогу прямоезжую, Которая залегла ровно тридцать лет, Не вымать из налушна тугой лук, Из колчана не вымать калену стрелу. Берет благословение великое у отца с матерью. А и только его Илью видели — Прощался с отцом с матерью, И садился Илья на своего добра коня, А и выехал Илья со двора своего Во те ворота широкие. Как стегнет он коня по тучным бедрам — А и конь под Ильей рассержается, Он перву скок ступил за пять верст, А другого ускока не могли найти. Поехал он через те леса Брынские, Через те грязи Смоленские. Как бы будет Илья во темных лесах; Во темных лесах во Брынских, Наезжал Илья на девяти дубах, И наехал он Илья Соловья разбойника. И заслышал Соловей разбойник Того ли топу кониного, И тоя ли он поездки богатырския. Засвистал Соловей по-соловьиному; А в другой зашипел разбойник по[1]змеиному, А втретьи зрявкает по-звериному; Под Ильею конь окорачился, И падал ведь на кукорачь. Говорит Илья Муромец Иванович: «А ты, волчья сыть, травяной мешок! Не бывал ты в пещерах белокаменных, Не бывал ты конь во темных лесах, Не слыхал ты свисту соловьиного, Не слыхал ты шипу змеиного, А того ли ты крику звериного, А звериного крику туриного». Разрушает Илья заповедь великую, Вымает калену стрелу, И стреляет в Соловья разбойника; И попал Соловья да в правой глаз, Полетел Соловей с сыра дуба Комом ко сырой земли. Подхватил Илья Муромец Соловья на белы руки, Привязал Соловья ко той ко луке ко седельныя, Проехал он воровску заставу крепкую, Подъезжает ко подворью дворянскому.

Укажем на некоторые своеобразные описания, обороты, выражения, замечательные по своей поэзии или по признакам древности.

Родился Волх Всеславьевич. Рыба пошла в морскую глубину, Птица полетела высоко в небеса, Туры да олени за горы пошли, Зайцы, лисицы, по чащицам, Волки, медведи, по ельникам, Соболи, куницы, по островам.

Будет Волх в полтора часа — он говорит, как гром гремит. Что же он говорит своей матери?

А не пеленай во пелену в червчатую, А не пояси в поясья шелковые, Пеленай меня, матушка, В крепки латы булатные, А на буйну голову клади злат шелом. Во праву руку палицу, А и тяжку палицу свинцовую.

Как был-то я (мастер) в молоду пору По темным лесам летать черным вороном, По чисту полю скакать серым волком, По крутым горам тонкиим белым горносталем, По синим морям плавать серою утушкою. Ах ты старость моя глубокая, Да не в пору молодца старость состарила! У меня-ль головка состарила, Сердце молодецкое соржавело, Русы кудри поседатели. Ай же, сила моя, войско сорок тысячей! Седлайте-уздайте добрых коней, Туго-натуго и крепко[1]накрепко, Поедем мы в след сугоною За этою щепятью белогубою…

Как засвистал Соловей разбойник по-соловьиному, Закричал, злодей, он по-звериному. От этого от посвиста соловьиного, От этого от покрика звериного, Очень велик шум пошел: Темные леса к земле наклонилися, Околенки хрустальные порассыпались, Что есть людюшек, все мертвы лежат. И все князья-бояра на землю припадали, Все старые домы во Киеве приломалися,А новые домы пошаталися, Оконницы все из домов припадали, От его ли крику богатырского Тихая заводь сколыбалася, С песком вода помутилася, У него конь на коленки пал. И упадал Добрыня с добра коня На сыру землю в ковыль траву; Лежал три часа замертво.

Разгорячился Добрынюшка Никитич, Он берет да плеточку шелковую, Он бьет бурка промежу ноги, Промежу ноги между задние, Что стал его бурушка поскакивать, С горы на гору, с холма на холмы, И реки, озера перескакивать, Широкие раздолья между ног пущать. Как не ясный сокол в перелет летит: Добрый молодец перегон гонит, Пошел его добрый конь чистым полем, Стал он по раздольицу поскакивать, С горы на гору он перескакивать, С холмы на холму перемахивать, Мелкие озерка-реченьки промеж ног спущал. Так по молвия тут по чисту полю промолвила, Проехал-то Добрыня на добром коне. Подъехал он к сыру дубу ко Невину, Ко славному ко камени ко Латырю.

Будет Василий семи годов, Стал он по городу похаживать, На княженецкий двор онзагуливать, Стал шутить он, пошучивать. Шутить-то шуточки недобрые Со боярскими детьми, со княженецкими: Которого дернет за руку, рука прочь, Которого за ногу, нога прочь. «Ай же,любезна моя дружина хоробрая! Поди-тко теперь опочив держать, А я теперь стану с ребятами поигрывать». И зачал Василий по мосту похаживать. И зачал он вязом помахивать: Куды махнет, туды улица, Перемахнет — переулочек. И лежат-то мужики увалами, Увалами лежат, перевалами, Набило мужиков как погодою.

И едет Василий, помахивает, С горы на гору конь его поскакивает, С холма на холму конь его поплясывает. Реки, озера, межу ног пущал, Синие моря около скакал. Хвост по земле расстилается, А грива под копыта подвивается, Искра с ноздрей рассыпается, Огненное пламя распаляется, Огненным щитом обороняется.

Тут Михайла Потык сын Иванович Берет-то тугой лук разрывчатый, Натянул он тетивочку шелковеньку, И наложил-то он стрелочку каленую, Хочет подстрелить эту белую лебедушку. Этая белая лебедушка Поднималася от синя моря На своих на крыльях лебединыих, Садилась она на черлен корабль, Обернулась красной девицей…

Чурило сын Пленкович Обул сапожки-то зелен сафьян: Носы шилом, а пяты востры, Под пяту хоть соловей лети, А кругом пяты хоть яйцем кати; Надел он шубу-то собольюю: Во пуговках литы добрые молодцы, Во петельках шиты красные девицы; И наложил он шапку черну мурманку, Ушисту, пушисту, завесисту: Спереди не видно ясных очей, А сзади не видно шеи белыя. А молодой боярский сын Дюк Степанович По Киеву не снаряден шел: И обуты были лапотцы семи шелков; В эти лапотцы были вплетены Дорого каменье все яхонты, — Который же камень самоцветный Стоил города всего Киева, Опричь Знамения Богородицы, И опричь прочих святителей. И надета была у него шуба-та расхожая, Во пуговках литы люты звери, Во петельках шиты люты змеи, И брал Дюк плеточку шелковую, Матушкино благословение, Подернул Дюк по пуговкам — Заревели во пуговках люты звери; Подернул Дюк по петелькам, Засвистали во петельках люты змеи. И от того реву от звериного, И от того свисту от змеиного, Во стольном городе во Киеве, Старый и малый на земле лежит; Только малые люди оставалися, За Дюком всем городом Киевом качнулися: А почни тут Дюк Степанович своим пугвицам поваживать, — Вповал тут все повалилися, ужаснулися: Что во всякой во златой пуговице Сорок сороков змей пещерских шипит, И во всякой того пуговице Сорок сороков зверей лютыих ревом ревет. А почни тут в другу сторону пуговицам поваживать: Что во всякой-то златой пуговице Сорок сороков птиц Божьих песни затягивают. Весь люд Божий тут удивленье взяло. Все они ко Дюку Степанычу честно приближаются. Ко его мудрецкому кафтану стар-млад приклоняются.

В день едут по красному по солнышку, В ночь едут по светлому по месяцу. Времечко-то идет день за день, День за день, как трава растет, Год за год, как вода течет.

Как день за днем, будто дождь дожжит, Неделя за неделей, как трава растет, А год за годом, как река бежит.

Нагнано-то силушки черным черно, Черным черно, как черного ворона. И не может пропекать красное солнышко Между паром лошадиным и человеческим. Вешним долгим денечком Сырому зверю вокруг не обрыскати, Меженныим долгим денечком Черну ворону этой силы не обграяти, Осенниим долгим денечком Серой птицы вокруг не облететь.

У меня во череве младенец. Того младенца во граде нет: По колен ножки-то в серебре, По локоть руки-то в золоте, По косицам частые звездочки, А в теми пекет красно солнышко!

Встал Добрыня на резвы ноги. Походил Добрыня на широкий двор. Пришедши Добрынюшка разжалился, Что мать нссчастливого породила, Смелостью меня не смелого, Силою меня несильного, И красотою меня не красивого, Богатством меня не богатого, Кудрямы меня не кудрявого. На что меня несчастного молодца спородила, Гребешком мою головушку загладила, Копылком бородку наладила, Спустила доброго молодца во далече-далече во чисто поле.

Пошла женка путем да дорогою: Мелкие-то ручейки бродом брела, Глубокие реки плывом плыла, Широкие озера кругом обошла, Чистые поля разбойников о полночь прошла: О полночь разбойники опочин держат. Темные леса — лютых зверей о полдень прошла: О полдень люты звери да опочин держат.

Тут не две утушки серые сплывалися, Не две белые лебедушки слеталися: Садилася свекровушка да невестушка в одно место, Плачут-обливаются, Да молода Добрынюшку из чиста поля дожидаются, Приедучись не начаются.

Погодин М.П. Древняя русская история до монгольского ига. В 2-х томах. Том 2. М., 1871.

Примечания

28. Надо иметь в виду и те обстоятельства, при которых древние былины стали известными: о них никто у нас и не думал, до нынешнего столетия. В Сибири, на демидовских заводах, записал их кто-то, и список этот попал случайно в Москву, где и был напечатан в восьмисотых годах. Петру Васильевичу Киреевскому удалось собрать несколько былин, петых в разных российских губерниях. Наконец, недавно г. Рыбников нашел их множество на крайнем севере, в Олонецкой губернии, и обнародовал в четырех частях своего драгоценного сборника.

29. Некоторые из новых наших критиков стараются доказать, что былины заимствованы нами у финнов, татар и турок. Ни с которым из этих племен в древности мы не были в слишком близких сношениях, по крайней мере, сравнительно с нынешними связями, — а ныне заимствования никакого у нас не примечается: с чего же допускать его в древности, и в таких размерах? Странное дело: мы принимаем народное творчество у кого угодно: у финнов, татар и турок, — и только отказываем в нем своему народу, несмотря на его древность, многочисленность, талантливость и певучесть!