Вы здесь

Мистический скептицизм даосов

До данного момента мы имели дело по большому счету с единым мнением по проблемам мироздания. Конфуций, Мо-цзы и Мэн-цзы разошлись во мнении по многим вопросам, но они одинаково с большой серьезностью относились к задаче превращения нашего мира в предельно удобное место для жизни людей. Все они полагали, что достойный человек должен готовиться отдать, если потребуется, собственную жизнь ради благополучия человечества. Конфуций, спору нет, на самом деле говорил о необходимости восстановления человеком сил, и он полагал, что удовольствия жизни сами по себе представляются благом; при всем при этом он оставался абсолютно серьезным человеком. По мере развития конфуцианства у его сторонников оставалось все меньше уравновешенности и гибкости, присущих их Учителю. К тому же от человека требовали, чтобы он все полнее посвящал себя установленному кодексу поведения во имя мира, который он не создавал.

Аристократы, понятное дело, такого рода серьезным отношением к делу не отличались; зато они хотели осуществить деспотический контроль над человеком и превратить всех своих вассалов в рядовые пешки для своих игр, которые они затевали ради приобретения политической, военной и экономической мощи. У зажатого между князьями и философами человека оставалось совсем мало шансов для сохранения души в своем собственном единоличном распоряжении.

Поскольку род людской создан таким, какой он есть, остается ждать от него того, что кто-то из его представителей продемонстрирует тягу к мятежу. Они-то и устраивали мятежи; и их восстания легли в основу, на которой выросла весьма заметная и занимательная философия, известная нам под названием «даосизм». Один китайский философ наших дней сказал, что даосизм «представляет собой естественную и неизбежную противоположность самодовольной стадности конфуцианства».

Кое-какие склонности к таким мятежам можно проследить в прошлом Китая во временах еще до появления Конфуция с его учением. Очень трудно было почувствовать себя самостоятельным человеку, жившему в условиях тщательно организованного феодального общества, однако в старинных китайских летописях уже встречается несколько легенд, которые можно считать повестями об отшельниках. В исходном тексте китайской классики под названием «Ицзин» («Книга перемен») мы находим упоминание о «человеке, не находившемся на службе ни у царя, ни у феодала, так как он служил исключительно своим собственным высшим духовным ценностям».

Такой мятеж в самом откровенном виде встречается нам через сотню лет после кончины Конфуция. На память придет упоминание Мэн-цзы о некоем Ян Чу как одном из самых популярных философов его времени, когда он утверждал, будто все, кто не принадлежал к конфуцианцам или монетам, причислялись к последователям Ян Чу. О его представлениях Мэн-цзы говорит только следующее: «Ян придерживается идеи эгоизма. Если ему посулят блага всего мира всего лишь в обмен на волос из его головы, он и то откажется им поделиться». В одном литературном труде периода династии Хань говорится, что сторонники философии Ян Чу выступали с позиции «предохранения целостности человеческой индивидуальности, обитающей в согласии с реальностью и сторонящейся ловушки вещизма».

Существует намного более полный трактат, в котором якобы приводятся слова самого Ян Чу, которые появляются в виде главы даосского труда под названием «Ле-цзы». К несчастью, «Ле-цзы» теперь по большому счету считают подделкой, предположительно состряпанной на много сотен лет позже времен Ян Чу, жившего, как полагают историки, в IV столетии до н. э. Кое-кто из ученых, однако, верит в то, что вразрез с распространенным убеждением в подделке данного труда в целом его раздел, посвященный Ян Чу, может содержать подлинные сведения, сохранившиеся с древнейших времен; эти ученые обращают внимание на то, что в «Ле-цзы» можно отыскать кое-какие высказывания, вполне похожие на речи данного мудреца. Момент выглядит весьма запутанным. Эти разделы «Ле-цзы» могут оказаться не чем иным, как попыткой древних философов восстановить высказывания, которые вполне мог изречь в свое время Ян Чу, а также выразить ощущения, с которых началось зарождение философской мысли даосов. Кто бы ни был их автором, эти высказывания представляют огромный интерес. В «Ле-цзы» мы читаем:

«Ян Чу сказал:

«Человек живет не больше сотни лет, причем сто лет проживает меньше одного человека на тысячу. И даже тот, кому отведено сто лет жизни, половину жизни проводит беспомощным ребенком или стариком с помутившимся рассудком. Из остального времени половину он тратит на сон или впустую на протяжении дневного бодрствования. Еще половину остающегося времени он страдает от боли, недуга, горестей, разочарований, смертей близких людей, утрат, забот и страхов. За десять лет и даже больше у него найдется едва ли один час, который он проживает в покое с собой и окружающим миром, свободным от любых терзаний.

Для чего человеку дается жизнь? Какая от нее для него радость? Дается ли она для красоты и богатства? Или для звука и цвета? Но вот приходит время, когда красота и богатство больше не отвечают потребности души, когда избыток звуков и цвета вызывает только усталость глаз и навязчивый шум в ушах.

Неужели жизнь дана нам ради того, чтобы мы пугливо подчинялись придуманным сановниками законам и боялись предусмотренных ими наказаний, а теперь еще нас побуждают к неистовым поступкам обещаниями наград и земной славы? Мы отдаем себя никому не нужной безумной усобице в погоне за пустой похвалой текущего момента, изобретаем всякие причуды, чтобы хоть как-то сохранить у потомков воспоминания о нашей репутации после нашей же смерти. Мы продвигаемся в мироздании в узком заданном русле, занятые мелкими заботами, бросающимися в глаза и остающимися на слуху, размышляем о наших предубеждениях, проходим мимо радостей жизни, даже не осознавая, что упускаем что-то ценное. Ни на мгновение нам не удается испытать пьянящее действие вина свободы. Мы на самом деле лишены свободы до такой степени, будто лежим на полу темницы, заваленные цепями.

В старину люди знали, что жизнь даруется без предварительного предупреждения, и точно так же внезапно мы ее лишаемся. В те времена люди следовали своим естественным наклонностям и давали волю всем своим телесным потребностям. Им неизвестна была тяга к земной славе. Они шли по жизни, следуя естественным побуждениям и получая от нее удовольствие. Раз уж их не заботила слава после смерти, люди в старину стояли выше людского закона. Их совсем не заботили такие категории, как слава и похвала, придут ли они раньше или позже, продлится ли их жизнь дольше или скоро закончится».

Ян Чу сказал: «При жизни все твари отличаются, и только смерть всех их уравнивает. При жизни они демонстрируют мудрость или глупость, благородство или низость; в смерти все они одинаково смердят, гниют, разлагаются и пропадают с лица земли… Таким манером несметное число вещей выглядят одинаковыми при рождении, а после смерти снова становятся одинаковыми. Все они одинаково мудры, одинаково глупы, одинаково благородны и одинаково низки. Кто-то проживает 10 лет, другой – 100, но все они неизбежно умирают. Добродетельный мудрец после смерти выглядит точно так же, как скончавшийся порочный деревенский дурачок. При жизни они числились [мудрыми царями] Яо и Шунем; а после смерти превратились в разложившуюся плоть на костях. При жизни они числились [жестокими тиранами] Цзе и Чжоу; после смерти точно так же превратились в разложившуюся плоть на костях. И гнилые кости все похожи; кто попытается отличить их? Так что давайте использовать каждый момент нашей жизни с наибольшей отдачей. У нас нет времени переживать о том, что ждет нас после смерти».

В таких умозаключениях отсутствует что-то новое; что-то подобное с большой долей вероятности можно отыскать в литературных памятниках любого народа. В конечном счете они сводятся к тому, что человек приходит в мир, который создал не он, и ему не дано его до конца понять. При жизни поступки человека сковываются возложенными на него обязанностями, и к тому же его преследуют всевозможные страхи, поэтому человек превращает свою жизнь в еще большую муку, когда требует от себя и своего рассудка достижений, на которые он в силу их природы не способен. Судья Оливер Уэнделл Холмс в письме другу поделился некоторыми наблюдениями, весьма сходными с умозаключениями Ян Чу, завершающимися следующим выводом: «Хотелось бы знать, можно ли считать в глобальном плане человеческую мысль важнее его нутра?»

Конструктивные предписания приверженцев такой философии по большому счету заключаются в том, чтобы воспринимать нашу жизнь такой, какая она есть, без особых волнений по ее поводу, всячески избегать капканов в виде высоких устремлений. Вполне достаточно просто радоваться жизни и по мере возможности наслаждаться каждым дарованным днем. Кто-то возразит в том плане, что философия должна выглядеть возвышенной; но, во всяком случае, нашему варианту не откажешь в последовательности, и овладение ею в известной степени способствует предотвращению язвы желудка.

Философия Ян Чу представляет большой интерес, и она совпадает по смыслу с даосизмом. Однако в ней отсутствует один критерий даосизма, и его можно назвать самым важным его критерием.

Прежде чем обращаться к даосизму как таковому, нам предстоит решить проблему того, как узнать что-либо достоверное или определенное о раннем даосизме. Задача нам достается совсем не из легких. Предмет рассмотрения считается предельно сложным, ведь над ним давно и иногда жестоко бились лучшие умы человечества. В целом никто не подвергает сомнению тот факт, что древнейшими трудами даосов следует считать трактаты «Лао-цзы» и «Чжуан-цзы». На этом всеобщее согласие ученых по большому счету заканчивается.

По традиции принято считать, что трактат «Лао-цзы» написал мудрец по имени Лао-цзы. Это имя можно перевести с китайского языка как «старый наставник». Лао-цзы считается современником Конфуция возрастом несколько постарше, и он якобы служил хранителем архивов в столице своего царства. Считается, что Конфуций с ним познакомился именно там, а описание данного важного события выглядит откровенным вымыслом летописца.

Очень немногие из наиболее взыскательных ученых верят в то, что Лао-цзы, если такой человек существовал вообще, жил во времена Конфуция. Доказательств в опровержение такого представления накопилось больше чем достаточно. Ни в одной книге, кроме тех, что появились гораздо позже, упоминаний о Лао-цзы не встречается. Автор книги «Лао-цзы» постоянно отправляет нас к воззрениям, неизвестным во времена Конфуция, зато приобретшим актуальность значительно позже лет его жизни. Многочисленные ученые пытались утверждать, будто Лао-цзы жил где-то несколько позже Конфуция; но совершенно определенно можно утверждать, что ни он, ни любой другой человек не мог в одиночку написать весь трактат под названием «Лао-цзы». Поэтому нам следует покончить с поиском конкретного человека, если такой человек все-таки жил когда-то и носил имя Лао-цзы, и просто объявить проблему бессмысленной. Вместо этого займемся самой книгой.

Трактат «Лао-цзы» к тому же известен под названием «Дао Дэ Цзин», которое можно перевести с китайского языка как «Книга пути и достоинства». Она представляет собой небольшой трактат, состоящий из приблизительно пяти тысяч иероглифов. Эта книга представляет большой интерес и историческую важность. Ее изучение вызывает большую трудность, так как она написана в лаконичном стиле, а ее текст зачастую выглядит преднамеренно туманным. Она подверглась многочисленным попыткам перевода на понятный язык; и, если сравнивать различные его варианты, иногда создается такое впечатление, что переводы разных авторов делались совсем с других текстов. Иногда данная книга вызывает огромное раздражение, так как в ее разных разделах приводятся различающиеся и даже диаметрально противоположные догмы. Ученые обратили внимание на то, что различные разделы труда написаны в разном стиле, разной рифмой с применением тех же самых иероглифов и отличаются грамматическими приемами. Очевидно, что перед нами составной труд, разделы которого написаны несколькими авторами. Ему присваивались различные времена написания, начиная от традиционного представления о том, что его составили еще во времена Конфуция, и до предположения о том, что его разделы собрали воедино уже во II столетии до н. э. Ваш автор лично полагает так, что «Дао Дэ Цзин» мог появиться на свет еще до наступления IV столетия до н. э.

Когда мы обращаем свой взор к человеку по имени Чжуан-цзы или «Наставник Чжуан», появляется явное ощущение приобретения более-менее надежной почвы под ногами. Ходят слухи, что он родился в местечке на территории Центрального Китая там, где теперь находится провинция Хэнань, и там он занимал должность мелкого чиновника. Предполагается, что умер он вскоре после наступления 300 года до н. э. О его жизни нам известно совсем мало, разве что кое-какие сомнительные веселые эпизоды. В книге «Чжуан-цзы» говорится, что правитель великого южного царства Чу прислал к Чжуан-цзы курьеров с ценными дарами, чтобы убедить его занять пост его главного министра, но принять дары или приглашение Чжуан-цзы отказался.

Когда обращаешься от Чжуан-цзы-человека к книге под названием «Чжуан-цзы», обязательно возникает большое недоумение. Подавляющее большинство ученых однозначно считает, что Чжуан-цзы был не единственным автором данного труда, но при этом у них отсутствует какое-либо согласие по поводу того, какой раздел написал он сам, а какой – его соавторы. Кое-кто из ученых усматривает несколько авторов даже в пределах отдельных глав. Здесь, как и в случае с Лао-цзы, нас ждут китаисты с непримиримыми точками зрения. Ряд ученых полагает, что нынешний текст мог приобрести свой современный вид не раньше II века до н. э.

При таком раскладе теряется смысл в том, чтобы приписывать человеку по имени Лао-цзы или Чжуан-цзы те или иные высказывания, так как представляется практически невозможным с достаточной уверенностью утверждать, будто какое-то конкретное высказывание принадлежит одному из этих мудрецов. Проще всего сказать, что все эти высказывания приводятся в трактате «Лао-цзы» или «Чжуан-цзы».

Самым первым догматом даосов, представленным нам в «Чжуан-цзы» и «Лао-цзы», оказывается все тот же самый вызывающий у нас разочарование, чтобы не сказать отвращение, догмат, посвященный человеческой жизни, какой она изначально представлялась в мыслях Ян Чу. В «Чжуан-цзы» можно прочесть следующее: «Разве не прискорбно трудиться всю свою жизнь, но так и не увидеть результата своего труда, полностью износиться тяжким трудом, но не иметь понятия, куда этот труд тебя ведет? Кто-то говорит: «Это еще не смерть», но что из всего этого хорошего? Разве не печально, когда плоть разлагается, и за нею уходит рассудок?»

Такие пессимистические высказывания, однако, встречаются не очень часто. Ведь даосы обнаружили естество, удивились ему и почувствовали очарование им. В «Чжуан-цзы» находим такие вот вопросы:

«Вращаются ли Небеса? Стоит ли на месте наша Земля? Спорят ли солнце и луна за свое положение на небосклоне? И кто управляет этим постоянным перемещением? Существует ли некое механическое устройство, обеспечивающее их непроизвольный ход в пространстве? Или они просто продолжают вращение в силу собственной их инерции?

Можно ли сказать, что дождь приносят? Или облака образуются из-за дождя? Что обеспечивает его такое обильное выпадение? Кто же это там на досуге посвящает себя с таким вот самозабвенным ликованием всему происходящему вокруг нас?»

Наблюдая явления природы глазами восхищенного ребенка, даосы обнаружили для себя, что «любая ее панорама прекрасна, и один только человек мерзок». Решив, что мир людей вызывает у них отвращение, даосы призвали его покинуть. Таким манером получилось, что среди персонажей, фигурирующих в литературных произведениях даосов, многие оказываются отшельниками, рыбаками или земледельцами, жившими обособленно от остальных людей и ведущими прямое общение с природой.

В размышлениях, приписываемых Ян Чу в «Ле-цзы», большое внимание уделено рассуждениям о смерти. Поиск пути продления земной жизни и даже обретения бессмертия занял видное место в истории даосизма, а изыскания в сфере изобретения эликсира жизни потребовали бурного развития даосской алхимии. Тут со всей очевидностью поднимается некий вопрос, однако сыграла ли жажда бессмертия свою роль в высшей фазе ранней даосской философии?

В любом случае здесь просматривается еще одна весьма самостоятельная тенденция. Носители данного способа даосского философского мышления признают неотвратимость смерти для каждого человека, а вот когда человек умирает, его сознание, его насущное вездесущее «я», исчезает в тот же момент. Так что же из того? Сознание у даосов в любом случае признается страданием и злом. Изменится ли мироздание, когда в нем не останется ни одного «я»? Ничуть не бывало!

В трактате «Чжуан-цзы» находим такое вот объяснение: «Вселенная представляет собой единство всех вещей. Если кто-то признает свое тождество с этим единством, тогда органы его тела значат для него не больше, чем то же самое количество грязи, а смерть и жизнь, конец и начало, нарушают его покой не больше, чем смена дня и ночи». Согласно канону, изложенному в «Лао-цзы», настоящее долголетие заключается в том факте, что «после смерти человек не исчезает» из мироздания.

Даосский философ тогда не просто сдавался такому функционированию мироздания, касающемуся смерти отдельного человека; ему доставляло удовольствие рассуждение по его поводу и отождествление себя с широким вселенским процессом. Прохождение бесчисленных преобразований, как сказано в «Чжуан-цзы», представляет собой «бесконечную радость бытия». Один из персонажей в том же трактате говорит:

«Положим, моя левая рука станет петухом – тогда я буду оповещать о ночных часах. Положим, моя правая рука превратится в самострел – тогда я буду добывать ею дичь на жаркое. Положим, мои ягодицы станут колесами экипажа, мой дух – лошадью. Тогда я обзаведусь собственным экипажем для выезда!

А кроме того, мы получаем жизнь, когда приходит время, и лишаемся ее, когда срок истекает. Так покорись времени, не противься уходу, и тогда ни радости, ни печали не заденут тебя. Вот что древние называли «освобождением от пут». А того, кто сам себя не может освободить, вещи свяжут еще крепче».

Даосизм, как это прекрасно показал Анри Масперо, представляет собой своеобразную мистическую философию. В ее основе лежит мистика природы. Среди европейских городов даосизм может показаться полным вздором. Но с выходом на природу деревья, птицы, дальние планы пейзажа, спокойствие летнего ландшафта или дикая ярость бури, весь теоретический даосизм покажется человеку обладающим гораздо большей уместностью, чем западные воззрения, отличающиеся самой затейливой логикой.

Христианский или магометанский мистик ищет общения и единения с Богом. Даос стремится к единению с Природой, под которой он понимает великое Дао.

Мы уже знаем, что до Конфуция словом Дао китайцы обычно обозначали некий путь или порядок действий. Конфуций использовал его для обозначения философской категории, выражающей правильную манеру поведения в нравственной, общественной и политической сфере. Дао Конфуцию представлялось понятием, однако, совсем не метафизическим. Поздние даосы именно таким его стали воспринимать. Они использовали понятие Дао для обозначения буквально всех вещей точно в том же смысле, что некоторые западные философы подразумевают под словом «абсолют». Дао превратили в основной материал, из которого созданы все вещи. Он представлялся простой, бесформенной, бесстрастной, безвольной, всем довольной субстанцией. Она существовала еще до появления Небес и Земли. В ходе сотворения вещей и атрибутов далекий китайский предок утрачивает свое изначальное состояние души, то есть теряет прежние свои добродетели и душевный покой. В «Лао-цзы» сказано:

Дао пусто,

но в применении неисчерпаемо.

О глубочайшее!

Оно кажется праотцем всех вещей.

Если притупить его проницательность,

освободить его от хаотичности,

умерить его блеск, уподобить его пылинке,

то оно будет казаться ясно существующим.

Я не знаю, чье оно порождение,

[я лишь знаю, что] оно предшествует небесному владыке.

Следует напомнить, что трактат «Лао-цзы» к тому же известен под названием «Дао Дэ Цзин». Мы уяснили значение Дао, а что же подразумевается здесь под словом Дэ? Когда им обозначалась «добродетель» в конфуцианском смысле этого слова, даосы его отвергали. Но поскольку они сами используют этот термин, теперь он означает естественные, инстинктивные, примитивные качества или достоинства, причем в противоположность понятиям, предписанным социальной санкцией и образованием.

Понятие того, что примитивное состояние тоже несет добро, выглядит привлекательно для людей из разных стран и многих поколений. Мы естественно вспоминаем о Руссо, но даже в сочинении Платона под названием Закон говорится о примитивных мужчинах словами, удивительно схожими с теми, что использовали даосы, утверждавшие, будто среди них не существовало ни богатых, ни бедных. Причем «жизнь общины, избавленной от богатства и бедности, всегда будет строиться на самых благородных принципах. В ней не остается места никакому высокомерию или несправедливости, или опять же каким-либо раздорам или зависти. И поэтому они обладали добротой, а также отличались такой чертой, что зовется простодушием; а когда им говорили о добре и зле, они в их простоте душевной верили тому, что слышали, как в истину в последней инстанции, которой подчинялись в своих поступках».

Идеал даосы видели в простоте; ведь они ставили перед собой целью возвращение к Дао. А как к нему приблизиться? В «Лао-цзы» говорится:

Сохраняя свое сознание в неподвижности и безмолвии,

я достигаю пустоты, пределов этого мира.

Там вся тьма вещей соединяется вместе,

и, созерцая, я могу видеть их возвращение.

Все бесчисленные существа, рожденные в мире,

все они возвращаются назад, к своему началу.

Возвращение к началу именуется обретением покоя и безмолвия.

Это и называют исполнить свою судьбу.

Исполнить свою судьбу – значит познать извечное.

Познать извечное – значит стать сиянием, светом.

Не думая об извечном, ты слепо идешь навстречу

собственному несчастью.

Познав извечное вместилище всего, поймешь,

что оно и есть всеобщая казна,

что эта казна и есть верховный правитель,

что этот правитель и есть Небо, что Небо и есть Дао,

что Дао и есть неизбывное, вечное.

Оно утратило свое тело,

и потому его жизненные силы неисчерпаемы.

Основной принцип даосизма заключается в том, что человек должен пребывать в гармонии с фундаментальными законами мироздания, а не противиться им. Все искусственные атрибуты и все попытки усобицы считаются порочными. Осуждение всех честолюбивых порывов совсем не означает, что требуется отказаться от любой деятельности как неправильной, ошибкой считается всяческое напряжение по достижению недостижимого. В «Чжуан-цзы» находим такое вот утверждение: «Кто понимает условия жизни, не ищет от нее того, что жизнь дать не может. Кто понимает условия судьбы, не ищет того, что нельзя постичь с помощью знания».

Таким манером приходит важность перспективы, равновесия, разумного понимания того, что целесообразно и приемлемо. В этой связи важно признать существование соотношения всех вещей. «Когда все в Поднебесной узнают, что прекрасное – это прекрасное, – говорится в «Лао-цзы», – тогда и возникнет понятие безобразного». Притом что целый мир относительно вселенной выглядит крошечным, тем не менее автор раздела в «Чжуан-цзы» утверждает: в нем свое значение принадлежит даже кончику волоса. Там же находим следующее высказывание: «Позвольте теперь спросить: если человек переночует на сырой земле, у него заболит поясница и отнимется полтела. А вот случится ли такое с лосем? Если человек поселится на дереве, он будет дрожать от страха, а вот так ли будет чувствовать себя обезьяна? Кто же из этих троих знает, где лучше жить? Люди едят мясо домашних животных, олени едят траву, сороконожки лакомятся червячками, а совы охотятся за мышами. Кому из этих четверых ведом истинный вкус пищи? <…> Мао-цзян и Сиши слыли первыми красавицами среди людей, но рыбы, завидев их, тотчас уплыли бы в глубину, а птицы, завидев их, взметнулись бы в небеса. И если бы их увидели олени, они бы с испугу убежали в лес. Кто же среди них знает, что такое истинная красота?»

Тот же самый релятивизм применяется к нравственным проблемам. По этому поводу в «Чжуан-цзы» сказано: «Отвечу: «истинное» есть также «неистинное», «правильное» – это также «неправильное». Если истина и на самом деле является истиной, то она отличается от неистинного, и тут не о чем спорить. Если правильное и в самом деле является правильным, то оно отличается от неправильного, и тут тоже не о чем спорить. Забудем о наших летах, забудем о наших обязанностях, достигнем беспредельного и будем пребывать в нем без конца».

Такой релятивизм применяется к самому нашему существованию, поэтому читаем дальше: «И однажды к нам придет радостное пробуждение, когда нам предстоит осознать, что сама жизнь есть суть тот же сладкий сон».

Раз уж ничего определенного в нашем мире не существует, вызывают один только смех все намерения на успех, к достижению которого все стремятся с рвением фанатиков. На самом деле, если слишком стараться, ничего путного из всех прилагаемых усилий не выйдет: «Тот, кто лишь пытается начать, никогда не начнет. Тот, кто слишком торопится, ничего не достигнет». В «Лао-цзы» сказано:

Наполняет собою весь мир,

не убавляясь и не прибавляясь,

и не похоже, что когда-нибудь наступит ему конец.

Действует подобно молоту кузнеца,

оттачивая суть вещей,

и потому в мире нет ничего постоянного.

Ты можешь наполнить весь дом золотом и драгоценностями,

но не сможешь их уберечь.

Стремясь к богатству, чинам и почестям,

ты сам навлекаешь на себя беду.

Истинное достижение – это освободиться

от того, что обычно свойственно человеку.

Именно таков Путь Неба.

В качестве иллюстрации тезиса о том, что тот, кто слишком старается, ничего путного не добьется, в «Чжуан-цзы» сказано следующее: лучник, стреляющий ради приза в виде всего лишь простого керамического блюда, постарается продемонстрировать свое высочайшее мастерство. Предложите ему медную пряжку, если он поразит цель, и он будет целиться тщательнее, а выстрелит не так метко. Предложите ему приз из золота, и он напряжется, причем полностью утратит свои навыки в меткой стрельбе.

Следовательно, тщетно мечтать о приобретении посторонних вещей, просто надо пытаться обрести знания о себе и удовлетворение собой. По этому поводу в «Лао-цзы» можно прочесть такие слова:

Тот, кто знает людей, мудр,

тот, кто знает себя, ясен духом.

Тот, кто побеждает людей, силен,

тот, кто побеждает себя, крепок.

И дальше:

Воистину,

чем сильнее любишь, тем больше тратишь,

чем сильнее прячешь, тем больше теряешь.

Знающий меру не узнает позора,

умеющий вовремя остановиться не попадет в беду,

но сможет благодаря этому достичь

постоянного, вечного.

И наконец:

Ничто не наносит такого вреда,

как неумение довольствоваться тем, что имеешь.

Ничто так не губит, как стремление умножать.

Воистину,

довольствуясь тем, что имеешь,

достигнешь основы, которая неисчерпаема!

Что же после всего сказанного следует делать? Ничего не делать, говорит нам великий даос. «Функционирование Небес и Земли происходило самым восхитительным порядком, – говорится в «Чжуан-цзы», – притом что ни слова от них не услышишь. Все четыре сезона года строго соблюдают законы природы, и никто их не обсуждает. Вся природа отрегулирована точными принципами, и их никто никогда не пытается объяснять. Мудрец проникает в тайну порядка Небес и Земли, а также постигает принципы существования природы. Таким образом, совершенный человек ничего не делает, а великий мудрец ничего не затевает; то есть они просто наблюдают мироздание».

Знаменитое утверждение даосов заключается в созерцательной пассивности или в «недеянии» – у вэй. Но неужели оно означает просто неделание ничего вообще? Разумеется, нет. Смысл, скорее всего, состоит в том, чтобы не делать ничего, что не относится к сфере естественного или самопроизвольного. Важное дело состоит в том, чтобы никак не напрягаться. Мы уже упоминали положение лучника, стреляющего мимо цели, когда пытается получить золотой приз, зато он чувствует себя расслабленно и проявляет свою сноровку, когда от поражения им цели ничто важного не зависит. В «Чжуан-цзы» к тому же находим знаменитый сюжет, когда мясник лянского царя учит своего господина искусству разделки туши вола. Он признается в том, что с самого начала ему это дело давалось с трудом, но через 10 лет практических занятий он сечет тушу механически; «все мои чувства успокоились, а моя душа поступает, как ей виднее».

В трактатах даосов встречается множество иллюстраций того, как высочайшее мастерство проявляется практически на бессознательном уровне, и мы сами можем привести массу подобных иллюстраций и примеров на основе собственного опыта. Нельзя мастерски кататься на коньках или на велосипеде, пока не овладеешь необходимыми навыками сохранения равновесия тела, не думая при этом о нем. На более заумном разрезе, то есть с точки зрения знатока, в момент, когда он видит произведение искусства, у него незамедлительно появляется «ощущение» того, подлинное оно или нет. Он так поступает по многим причинам, подавляющее большинство которых он сможет проанализировать и объяснить, если только у него найдется свободное время. Но если его знания и опыт не позволяют ему немедленно ощутить, хорошо ли произведение или не очень, тогда он считается не настоящим знатоком.

Даосы придают особое значение таким подсознательным, интуитивным, стихийным элементам. Может показаться несомненным то, что большинство из нас проживает слишком большую часть своей жизни на сознательном уровне, постоянно испытывая беспокойство по поводу того, что делать, когда на самом деле тревожиться не о чем. Тут-то в нашем обществе появляется работа для многочисленной армии психиатров западного мира. Даосы обращают внимание на то, например, что пьяный человек при падении скорее останется невредимым, чем трезвый, потому что его тело не успевает напрячься.

Следовательно, путь человека должен лежать через безделье и покой. Автор «Лао-цзы» учит нас говорить как можно меньше; таков путь существования природы. Даже Небеса и Земля не могут заставить ливень или ураган продолжаться бесконечно долго. Дао, о котором можно вести беседу, оказывается совсем не настоящим Дао. Те, кто знают, не говорят, а те, кто говорят, ничего не знают.

Подлинные речи не изящны,

изящные речи не верны.

Хороший человек не станет спорить,

слова того, кто любит спорить, – пустые слова.

Знающий не тот, кто много знает,

тот, кто много знает, тот не знает.

Дальше читаем: «Перестань хранить верность вещам, к которым привязан, и ты освободишься от горя и тоски». «Если люди перестанут мудрствовать и отбросят умничанье, польза их возрастет во сто крат».

Не выходя со двора,

знает, что в мире творится.

Не выглядывая в окно,

видит путь Неба.

Он уходит все дальше и дальше,

его познания – все меньше и меньше.

Вот почему мудрый

знает то, до чего не доехать, не дойти.

Он может говорить о том, что не видно

простому глазу,

он действует ненамеренно и потому

достигает успеха.

В «Чжуан-цзы» сказано так: «Люди древности в своих знаниях достигли предела. Чего же они достигли? Они знали, что изначально вещи не существуют, – вот предел, вот вся бездна смысла, и добавить к этому нечего. Те, кто шли за ними, считали, что вещи существуют, но нет границ между вещами. Те, кто шли потом, считали, что границы между вещами существуют, но никакая вещь не может быть «этим» или «тем». Противопоставление «этого» и «того» – вот причина затемнения Пути. А когда Пути нанесен ущерб, возникает любовная привязанность».

Согласно взглядам даосов, с которыми нам уже удалось познакомиться, осуждение ими войны выглядит вполне логичным делом. Оружие в трактате «Лао-цзы» названо дурным знамением («Разящий меч – это не то, что приносит счастье, всякая тварь его боится, и потому тот, кто обладает Дао, не надеется на него»), а боевые кони появляются на окраине Поднебесной, только когда правитель ее отступает от Дао. Точно такому же осуждению подвергается деспотичное правительство. Народ голодает потому, что его господа потребляют слишком много продовольствия, отобранного у подданного народа в виде поборов. Чем больше придумывается законов, тем больше становится воров и разбойников. Смертная казнь становится бесполезной. «Народ перестал бояться смерти. Какой прок тогда пугать его угрозами смертной казни?!» И даже если они боялись смертной казни, кому из смертных людей дано право принимать ужасные решения о судьбе себе подобных?

Такая точка зрения выглядит по сути своей архаической, да и в самом даосизме присутствует мощный элемент анархизма. «Я слышал о том, – говорится в «Чжуан-цзы» устами Учителя, – что Поднебесному миру нужно позволить быть таким, каков он есть, но не слышал о том, что миром нужно управлять». В приведенных ниже высказываниях из «Чжуан-цзы» посмотрите иллюстрации к такому отношению и ощутите наглядные примеры особого духа самой книги:

«Облачный Полководец помчался на восток и у дерева Фуяо повстречался с Хун Мыном, который прогуливался, подпрыгивая по-птичьи и похлопывая себя по бедрам. Завидев его, Облачный Полководец в смущении остановился и спросил почтительно:

– Кто вы такой? И что вы здесь делаете?

– Вот прогуливаюсь, – отвечал Хун Мын, продолжая прыгать и хлопать себя.

– Позвольте задать вам вопрос, – сказал Облачный Полководец.

– Ого! – ответил, взглянув на Облачного Полководца, Хун Мын.

– В небесных парах нет согласия, в земных испарениях – застой, шесть видов энергии вышли из равновесия, в смене времен года нет порядка. Что мне делать, если я желаю упорядочить все силы вселенной, дабы помочь росту всего живого?

– Не знаю, не знаю, – ответил Хун Мын, все так же подпрыгивая и тряся головой.

Облачный Полководец не посмел спрашивать далее. Прошло три года. Странствуя на востоке и пролетая над сунской равниной, Облачный Полководец снова заметил Хун Мына и радостно поспешил к нему со словами:

– О, равный Небу, вы не забыли меня?

Засим он дважды отвесил земной поклон и уже хотел задать Хун Мыну вопрос, но тот сказал:

– Что я могу знать? Странствую, не зная зачем. Мчусь, не ведая куда. Скитаюсь привольно, вглядываясь лишь в сущностное. Что же я могу знать?

– Я тоже думаю о себе, что скитаюсь привольно, – сказал Облачный Полководец. – Но люди следуют за мной повсюду, и я ничего не могу с ними поделать. Теперь же, как принято у людей, хочу услышать от вас хотя бы одно слово.

Тут Хун Мын сказал:

– В том, что порядок Небес поколеблен, природа вещей испорчена, труды небесные не имеют завершения, стада разбегаются, птицы кричат по ночам, огонь сжигает деревья и травы, гибнут даже гады и насекомые, виноваты те, кто взялся устанавливать порядок среди людей.

– Так что же мне делать? – спросил Облачный Полководец.

– Ах! Бросьте все и уходите, – отвечал Хун Мын.

– С вами, равный Небу, тяжело говорить. Скажите еще хотя бы слово.

– Ах! – отвечал Хун Мын. – Пестуйте свое сердце, пребывайте в недеянии, и вещи все свершат сами по себе. Отриньте свое тело, отбросьте свое зрение и слух, забудьте и о людях, и о вещах, слейтесь с беспредельным, освободите свое сердце, отпустите на волю свой дух, исчезните, словно в вас не стало души. «Все сущее сменяет друг друга в неисчерпаемом многообразии, и каждая вещь возвращается к истоку, возвращается к истоку!» Пусть не останется в вас ни грана знания, погрузитесь в бездонный хаос и существуйте так вовеки. Если ж будете пытаться это понять, отдалитесь от этого. Не спрашивайте же его имени, не допытывайтесь его свойств, и все сущее будет рождаться само собой.

– Вы, равный Небу, ниспослали мне совершенство, наставили меня безмолвием, – сказал Облачный Полководец.

С этими словами он дважды поклонился до земли, попрощался и полетел дальше».

Заключение по данному аспекту даосской философии выглядит отрицательным. «Не стоит переживать». «Ничего делать не стоит, все свершится само собой». Наравне со всеми истинными мистиками эти даосские философы находили удовлетворение в мистическом процессе как таковом. Они не испытывали потребности в поступках и вознаграждениях, необходимых обычным людям. Таким образом, нам говорят, что, когда Чжуан-цзы пригласили на должность главного министра царства Чу, он с улыбкой отказался оставить свое занятие рыбной ловлей. В книге «Чжуан-цзы» говорится нам, что после того, как Ле-цзы посетило озарение, он «пошел домой и на протяжении трех лет из него не выходил… Его совсем не интересовало, что тогда происходило вокруг… Он превратился в нечто вроде мертвого тела, погрузился в себя, несмотря на все попытки вывести его из такого состояния, и оставался он в нем до конца своей жизни».

Такие персонажи служат иллюстрацией утверждения о том, что «совершенный мужничего не делает, а великий мудрец ничего не изобретает; они просто размышляют о мироздании». Они представляют то, что мы можем назвать «умозрительным» аспектом даосизма. Такие посвященные мистики встречаются крайне редко, и вряд ли их насчитывалось много даже среди самых древних даосов.

Заключение в теории созерцательного даосизма выглядит совершенно ясным. Не следует переживать по поводу земной власти, положения в обществе или почестей. Для этого можно было отправиться в безлюдное место в качестве отшельника или, если сохранилось желание остаться среди людей, можно было с полным равнодушием воспринимать их отношение к себе. По этому поводу в «Лао-цзы» говорится: «Я говорю о знании – самом простом и доступном, я говорю о пути – самом простом и естественном. Но никто из людей не в состоянии это понять, никто из них не в состоянии начать действовать так. Они полагаются на слова и преклоняются перед конкретными делами, ибо они не знают истины и потому они не знают и самих себя. Тот, кто познал себя, тих и незаметен, и это потому, что он дорожит собой. Вот почему мудрый носит простые одежды, а драгоценную яшму скрывает внутри».

Теперь становится очень удобно говорить о безразличии к мнению окружающих, об отсутствии каких-либо устремлений, о полной пассивности, о согласии с самым низким положением в обществе и всем тому подобном. Но людям быстро надоедает такое положение вещей. И в своем подавляющем большинстве даосы оставались людьми, как бы они ни пытались ими не быть. Как бы то ни было, в их трудах постоянно встречаются высказывания по поводу того, что, пребывая в полном отстранении от дел, даосский мудрец на самом деле делает все; полностью обессиленный, он берет верх над сильным противником; при всем своем смирении он становится правителем Поднебесной. Даосизм перестает существовать как нечто «созерцательное». Его проповедники переходят к «целесообразной» деятельности.

Первый шаг на пути к такому радикальному переходу мог исходить от приверженцев мистики. Дао по-прежнему считается абсолютом, всеобщностью сущего. Если кто-то считает себя простой молекулой его, тогда понятно: что бы с ним ни случилось, ему самому от всего этого никак не избавиться. Человеку остается только лишь слиться с Дао; Лао-цзы нас предупреждает по этому поводу вот так:

То, что знаешь, не передать словами,

надеющийся на слова не может знать.

Закрыть свои входы,

затворить свои двери,

умерить свое рвение,

упорядочить свой пыл,

привести к гармонии свое сияние,

воспринять все, что есть в этой жизни, как равное, —

это и значит достичь сокровенного единства.

Воистину,